Олесь Бузина - Верните женщинам гаремы
Наслаждаясь изумлением в глазах моей гордой красавицы, я опустился на колени, резким движением приподнял край ее платья и прикоснулся губами к ножке. Я чувствовал, что есть что-то унизительное для мужчины в моих поцелуях, хотя губы мои отнюдь не без удовольствия касались нежного тела, затянутого в розовый чулок, но я знал, что иногда нужно уподобиться даже подножию статуи и убедить женщину в вознесении ее, чтобы, воспользовавшись потом ее головокружением, свергнуть с постамента. Женщины — не богини. Они слишком плохо переносят высоту. Впрочем, следует заметить, что не в природе женщин падать лицом в грязь. По крайней мере, я не наблюдал ни одного такого падения. Зато услужливо раздвинутых ног — сколько угодно.
Тогда я встал и поцеловал мадемуазель де Ретц в губы. И обнаружил, что она совершенно не умеет целоваться. В тот вечер я преподал ей первый урок. Черт возьми! Дерзость вместе с преклонением — отличная вещь!
Мне доставляло удовольствие наблюдать, как пробуждается ее чувственность. Я не торопился — и поцелуи превращались во все более рискованные ласки. Но оказалось, что этого недостаточно — от меня требовали признаний в любви, хотя для меня нет ничего труднее, чем произнести это слово вслух, если только речь не идет о любви к самому себе. Дважды я даже написал ей стихи, показавшиеся мне похожими на векселя.
И вот однажды, когда время уже колебалось между ночью и утром и затихал Версальский парк, мы сидели в гроте Дианы на дерновой скамье.
Рука моя легла на талию мадемуазель де Ретц, я притянул ее к себе, дыхание мое коснулось завитков волос, проникло в ухо, я ласкал ее плечи, шею нежными поцелуями влюбленного тайного врага. Она ослабевала. Губы наши сошлись, дыхание ее стало, словно у больной. Рука моя смелела, проникая под платье, сжимая все сильнее стройную гладкую ногу. Мадемуазель де Ретц откинулась на дерн, отбросила складки платья…
И тут я встал, разомкнув ее объятья, и расхохотался:
— Мадемуазель, неужели вы не заметили, где мы находимся? Вы собираетесь потерять честь под покровительством девственной богини?
Я улыбался в ее ненавидящие глаза:
— Вы были кокеткой, я сделал из вас вакханку. Вы, наверное, слыхали о том Дон Жуане, что очаровывал женщин, не имея возможности обладать ими?
— Вы провели однажды ночь у двух дам одновременно!
— И, вероятно, истощил свои силы…
— Вы лжете!
— Это такая же правда, как существование тех глупцов, которых я вывел в своих комедиях.
Я удалился, даже не взглянув на прощание на прелестные ножки мадемуазель де Ретц.
* * *Это последние строки из мемуаров де Мержи. Наш шевалье погиб в голландскую войну при осаде какой-то крепости. Его пулевая рана была слишком странна для офицера, не привыкшего показывать врагу спину.
Подозревали месть мадемуазель де Ретц и того дворянина, которого де Мержи сделал своим другом в кабачке «Еловая шишка».
Перстень
Эту историю я услышал во времена своей молодости, когда служил в гвардии, в гусарском полку. Я коротал вечер у Шухова. Играли в карты. Признаюсь, игра меня не интересовала. Денег у меня не было, а играть в долг я тогда еще не научился, и поэтому одиноко покуривал трубку на диване.
Из-за стола под смех товарищей поднялся ротмистр Тугаринов и, усевшись рядом со мной, тоже закурил. У Тугаринова была странная привычка: первая ставка его всегда равнялась двадцати целковым. Если он проигрывал их, то полагал это дурной приметой и весь вечер больше не играл.
Так и случилось. Наблюдать за игрой, в ней не участвуя, было для нас обоих мукой. Мы разговорились.
— Послушай, — сказал Тугаринов, — не слыхал ли ты про Ордынцева? Он служил в нашем полку.
— Нет, — отвечал я.
— Что ж, не мудрено. Карьера его закончилась плохо. Пошел в Сибирь по тракту с полосатыми столбами. И хоть бы одна из его баб увязалась следом! Я всегда говорил, что офицер не должен совать нос в политику, даже если ему удалось запустить его под все петербургские юбки. Какого черта нужно было губить свою душу с бунтовщиками, имея пять тысяч толстопятых мужицких душ в Полтавской губернии!
Тугаринов сокрушенно затянулся:
— А ведь еще семь лет назад проделки Ордынцева были у всех на языке! Проказник! Дуэлянт! Шалун из самых первых! Именно он придумал обозревать дам в театре через астрономическую трубу! И на пари проскакал голым по Невскому в одном только кивере на голове… Но это было уже в расцвете его поприща. А начинал он скромно — розовый такой мальчишка. И страшно обидчивый, потому что самый младший в полку по возрасту. Повзрослеть ему хотелось чертовски. А что за гусар без любовницы! Причем успехи свои тогда не скрывали. Не то что сейчас, когда все развратничают, но как бы под вуалью: все видно, а лица не различишь. И вот наш Ордынцев решил влюбиться. И в кого же! В графиню Д., которой поклонялось пол-Петербурга! Она слыла тогда первой красавицей. Да, отважный был мальчишка…
Тугаринов еще раз затянулся:
— Графине было около тридцати. Высокая, стройная, как статуя. И, как мрамор, бела. Выписывала из Парижа туалеты, книги, картины, какие-то особенные духи по таинственным рецептам и еще пропасть модного дерьма, которое сплавляют нам французы. Признаюсь, я сам тогда был не прочь за ней приударить.
При этих словах Тугаринова я тоже вспомнил графиню. Я знал ее уже достаточно поистаскавшейся, хотя готов был признать, что она еще способна воспламенить воображение. Ротмистр же улыбался, как кот, при воспоминании о сметане, еще не успевшей прокиснуть:
— Ордынцев рассыпался перед графиней мелким бисером. Внимание мальчишки, да еще такого хорошенького, льстило ей, хотя в свете и злословили, что связь с юнцом — верный признак старения. Но наш начинающий похотливец следовал за нею везде. Он мучился, страдал, но притворно, как я полагаю. И, наконец, послал ей письмо, угрожая самоубийством. Послание было уморительнейшее. Одно место я до сих пор наизусть помню:
«Сударыня, я лежу на диване в моем кабинете, обессиленный от неразделенной любви к Вам, и всаживаю пулю за пулей в девятку пик, наклеенную на противоположную стену. Я занят решением сложной задачи: не пустить ли следующую пулю себе в лоб? И наверняка сделаю это, если Вы не полюбите меня. Хотя, надеюсь, как истинная патриотка, Вы понимаете, что в последнее время наша армия и так понесла слишком тяжелые потери на Кавказе. Смерть еще одного героя может оказаться невосполнимой утратой для Империи. Будущее Родины в Ваших руках!»
Но самое главное! Написано это было не по-французски, как тогда считалось приличным, а на чистейшем русском. Кажется, никто до Ордынцева не писал дамам любовных писем на русском языке. Мальчишка в один день прослыл оригиналом. И то, что должно было случиться, случилось.
Я никогда не видел графиню более счастливой. А наш бравый корнет выглядел так, словно получил в командование эскадрон. Идиллия их продолжалась месяца четыре. И вдруг бедная любовница замечает, что Ордынцев уже начал охладевать. Однажды вечером, измученная его холодностью, она воскликнула в слезах: «Ты больше меня не любишь!» Но Ордынцев, покоривший к тому времени (и тем же способом!) еще и княгиню С., ничего ей не ответил. «Так знай же, — продолжала графиня, — твоей измены я не переживу. В этом перстне яд. Я умру, и ты будешь моим убийцей!» И она пригрозила ему своим перстнем с известным всему Петербургу кровавым рубином величиной с булыжник.
(Тугаринов всегда рассказывал свои истории с такими подробностями, что поневоле хотелось задать вопрос, откуда он их узнал. Но рассказы его были для слушателей истинным удовольствием, и никто никогда не спрашивал.)
Смачно крякнув, он продолжал:
— Такие перстни были тогда в моде. То, что под камнем яд, щекотало дамам нервы. Хотя на самом деле никто из них не собирался умирать — все они кружились в мазурке до упаду.
Но графиня свое обещание намеревалась сдержать — какой-то мальчишка забавлялся ею, опытной и прожженной соблазнительницей. Вот только Ордынцев вовсе не желал быть убийцей. Даже косвенно. Он успокоил бедную любовницу, как мог. Сказал, что нельзя же так, право… Что эти вечные упреки, подозрения… Что он по-прежнему любит… И даже слеза, возможно, скатилась из его хитрого глаза, как в самом лучшем дамском романе. От подозрений не осталось и следа. Ночью корнет выбрался из постели так же осторожно, как дозорный из стога сена. Зимняя луна, повиснув фонарем на Адмиралтейской игле, светила сквозь окно в полную силу. Графиня спала. Не дыша, он снял с ее пальца перстень и открыл тайник. В нем оказался какой-то порошок розового цвета. Ордынцев щелкнул по перстню пальцем и вытряхнул все, до последней пылинки, в печку. На мгновение он задумался, чем бы заменить его содержимое. И тут глаз его заприметил на туалетном столике коробочку с пудрой. Ордынцев наполнил ею тайник, бережно закрыл потайной запор и, улыбнувшись, вернул перстень на палец любовницы. Бедная счастливая графиня только доверчиво вздохнула во сне. Прошло еще несколько недель, и наш герой все-таки покинул ее, так как, кроме княгини С., молодецки овладел еще и баронессами К. и Ц.
