Джон Барт - Плавучая опера
Тут же спохватилась, что же это такое сморозила, но не давать же резко назад, и Джейн тем же тоном говорила Гаррисону: "Отрекомендуй его, пожалуйста, по всей форме, ладно, милый?"
И мы все трое пошли в детскую, где Джинни - чудесная крохотная блондиночка, вот было бы замечательно, если бы выяснилось, что я ее отец! - сонно покачивалась, уцепившись ручками за стенку кровати, и поглядывала на родителей чуть конфузливо: какой-то дядя незнакомый явился.
- Джинни, - говорит Гаррисон, - это вот Тоди. Скажи: Тоди, а?
У нее не получилось, или не захотела она.
- Ну, миленькая, скажи: дядя Тоди, спокойной ночи! - ну поцелуй дядю, - упрашивает ее Джейн. А Джинни головку опустила, посапывает, но глазками на меня так и стреляет, так и стреляет. Я ее поцеловал в головку - шелковистая-то какая и детским мылом так сладко пахнет! А она нырнула на матрасик и одеяльце покусывает, смешно ей.
Джейн направилась штору на окне поправить, а мы с Гаррисоном стоим рядышком у колыбельки, смотрим, как девочка засыпает. Понятно, какие над этой колыбелькой мысли в ту минуту витали, - просто сцена из мелодрамы, поставленной режиссером из любящих тяжеловесные символы, - и, не знаю, мне, во всяком случае, не по себе стало, когда еще и Джейн к нам подошла и, словно позабыв, как отлично держалась всего несколько минут назад, обоим нам руки на плечи положила. Хоть табличку вешай: "над постелькой нашей крошки" - слово "нашей" заглавными буквами написано. Да, друг-читатель, пошло все это смотрелось, переживаний-то, переживаний, хотя, признаюсь, я тоже был растроган, потому как Мэки переживали всё всерьез. Прямо-таки переполняла их любовь к семейству своему, и друг к другу, и ко мне.
Спустились мы в гостиную, задумчивые такие, но Гаррисон уже вошел во вкус ритуалов, тут же плеснул по бокалам, и вскоре мы уже беспечно болтаем - идиллия вернулась. Прекрасный был вечер; с тех пор я стал часто у них бывать, и мы теперь общались друг с другом так же непринужденно, как всегда, только старались не вспоминать два эти злополучных года. чтобы разговор не омрачался.
Если бы на этой фазе реконструкции наши дружеские отношения и остановились, я бы ничего большего не желал. Мне было приятно видеть, как Мэки избавляются от столь им мешавшей ревности, - она не вязалась с прежним их поведением, да и самим им тоже угрожала. И вообще я не понимал, каким образом наши отношения, после полученной мною в 1933 году отставки, тактично будут сделаны более интимными. Но поздно вечером 31 июля 1935 года, когда я сидел у окна, почитывая какую-то книжку для своих "Размышлений" (если не ошибаюсь, разбор экономических теорий Адама Смита), ко мне в номер тихо постучали, повернулась ручка, и передо мной предстала Джейн, облаченная в шорты.
- Привет! - И остановилась у притворенной двери.
- Здравствуй, - закрываю книжку, недокуренную сигару швыряю в окно и пододвигаю ей стул. - Садись, пожалуйста.
- Ладно, - говорит со смешочком и быстренько к окну, где я на подоконнике сидел, но стула пододвинутого вроде и не заметила. Не хотел я никаких глупостей, из-за нее не хотел, а не оттого, что глупостей вообще не люблю, - поэтому твердо так на нее взглянул, понимает ли, к чему дело клонится. А она знай себе улицу разглядывает.
- Мы на яхте катались, - сообщает. Я молчу, а она раздраженно так на меня взглянула и, чувствую, нервничает.
- Сам должен сообразить, - говорит она. - Мне что, объяснять тебе прикажешь?
- Это невозможно, - отвечаю. - Я, знаешь, по-разному все понимаю, и так, и этак, и вот так еще.
- Хороший из тебя помощник! - смеется. - Ты что ни скажешь, все невпопад. А я сижу хмурый, насупленный.
- Потому что не знаю, что ты от меня желаешь услышать, Джейн. Я ведь все, что ты хочешь, могу сказать, разве сомневаешься?
Тут улыбка с ее лица исчезла, уставилась она на темные окна почтамта напротив и шнурок от шторы теребит.
- Жестокий получился урок, Тоди.
- Никаких уроков преподавать не собирался, - говорю. - Так, чтобы сомнений не было, - ты меня за кого принимаешь? Просто надо было все в порядок привести.
Молчит, шнурок дергает.
- Хочешь, я тебе вопрос задам, - говорю. - Ты как думаешь, я тебя люблю?
- Нет.
- Ну вот и все. Еще не хватало, чтобы я вам всем больно сделал.
- Ты меня не любишь, ну так ведь и я тебя не люблю.
Опять мелодрама, как в тот раз у колыбельки. Я замолчал. Минут десять Джейн почтамт разглядывала. Честное слово, понятия я не имел, чем эта сцена кончится. Только часы-то тикают, и хоть, знайте, не по своей воле - просто не люблю я эти театральные эффекты, - а начинаю я совсем про другое думать, про семнадцать завещаний, и про Билла Фробеля, и как крепко Адаму Смиту в той книжке досталось. Клянусь, совсем я позабыл, что Джейн тут рядом, а поэтому вздрогнул от неожиданности, когда от почтамта оторвалась и говорит мне: "Пошли в постель, Тоди". И, на меня не взглянув, прямехонько к кровати шествует, сбрасывает шортики свои, лифчик, укладывается, ну и я за ней.
Вот так-то. Больше мне про наш роман рассказывать нечего, он шел себе и шел, причем после возобновления все получалось для меня даже удобнее. Никаких там обязательных дней, требований, упреков ревности, притворных чувств - сплошная спонтанность и непосредственность. Вообще говоря, все чаще у меня случавшееся бессилие (к 1936 году три раза получалось, один - нет, с год спустя получалось и вовсе через раз) наверняка заставило бы меня прекратить эту связь насовсем, даже если бы я не решил в тот день покончить с собой. Да, к 1937 году я все равно с полным хладнокровием относился к перспективе прекращения нашего романа, поскольку большего, чем я от него получил, невозможно ожидать. Джейн Мэк лучшая из женщин, с какими я спал. И в утро описываемого дня, когда она в последний раз проснулась у меня в постели, за которую вносится ежедневная плата, я знал, что не добиваюсь от женщин ничего, Джейн меня полностью удовлетворяла.
А сейчас, с вашего позволения, я посплю.
XVIII. ВОПРОС ЖИЗНИ И СМЕРТИ
Поспать часок среди дня было у меня в обычае, но в этот день, который я решил сделать своим последним, чей-то настойчивый стук в дверь разбудил меня, едва я прилег.
- Войдите, - сказал я, набрасывая сверху халат. С минуту за дверью стояла тишина, так что я решил, что неведомый посетитель удалился, не дозвавшись, но тут послышались шаги, и в створки снова постучали.
- Ну входите, входите, пригласил я, все возясь с халатом.
Тихо. Я двинулся к двери, которая распахнулась, прежде чем я до нее дошел, впустив мистера Хекера, вздернутого, как натянутая струна.
- А, мистер Хекер, садитесь, прошу вас, - засуетился я, видя, что он вот-вот хлопнется в обморок. По лицу его блуждала кривая улыбочка - такие видишь на лицах новобранцев, в первый раз услышавших орудийную пальбу, - а щеки залила бледность. Я твердо взял его за руку и подвел к креслу. "Капельку виски, мистер Хекер, не спорьте". Ясно, старичок худо себя чувствует и кинулся ко мне за помощью.
- Нет, Тодд, спасибо, не нужно, - выдавил он из себя. Голос у него был, доложу вам, просто как лягушки квакают. Присел на самый краешек кресла, словно канарейка на сучок, и руками колени обхватил.
- Что случилось, сэр? - Вроде начал он в себя приходить, но еще пошатывает его.
- Да все обыкновенно. - И головой трясет, а глаза прикрыты. - Всё как всегда. Я вот что… поговорить надо нам, Тодд. - И тут наконец прямо мне в глаза посмотрел да улыбнулся слабо так, жалко. Помнится, я тоже так вот улыбнулся, когда в каком-то парке - Толчестерском, если не ошибаюсь, - отец усадил меня на карусель, думая, что я в восторг приду, как остальные, а она, по мне, уж больно быстро крутилась, да с грохотом и вообще громадина этакая. - Ты не занят сейчас, а?
- Занят, а как же, баклуши бью, - сказал я, присаживаясь на кровать. - Что вас тревожит, сэр? - Предложил ему сигарету, он головой крутит - не хочу, мол, - тогда я закурил сам, чтобы напряжение снять.
- Наверно, решишь, что я из ума выжил, сынок, - начал он тоном, сразу меня резанувшим своей фальшью: назидательный такой тон главы семейства. - Подумаешь, плетет старик невесть что, все они такие.
- Ну зачем вы так, я вас охотно выслушаю, - успокоил я его.
Мистер Хекер весь вспыхнул - странно стыдливость такую видеть у старичка, которому семьдесят девять уже.
- Как же, и слушать не станешь, ерунду, мол, понес, - говорит, и видно, что нервничает. Я улыбнулся:
- Что-то не вспомню, чтобы вы ерунду несли. Тут он глубоко вздохнул, только не было во вздохе этом таинственности, как прежде, когда он стыдливым румянцем заливался. Смотрит на меня недоверчиво.
- Я ведь знаю, кто до моих лет дожил, до старости глубокой, часто вообще соображать перестает, - заметил он. - Навидался такого, и больше скажу, мы вот все про старческое слабоумие рассуждаем, а может, тут и не одно слабоумие.
Помолчал, я тоже сижу помалкиваю, пусть, думаю, шарманку свою как следует настроит.
