Джером Джером - Большая коллекция рассказов
Наши симпатии были, разумеется, на стороне швейцара. Ведь он заступался за наши интересы, хотя до сих пор и безуспешно. Но так как разгоревшийся спор грозил затянуться, то мы кое-как убедили нашего заступника не волноваться больше из-за нас и вернуться с нами в гостиницу. Мы страшно проголодались, а ему пора было быть на своем посту. Дело же о чемоданах мы решили повернуть иначе.
На следующее утро мы снова, но уже одни, отправились на почту и жалобными словами довели чиновника чуть не до слез. Он размяк и был готов признать нас за действительных владельцев чемоданов, но ему не приказано было выдавать. Ввиду этого он, сжалившись над нашим положением, предлагает нам приходить в установленные часы на почту и переодеваться там, за большим шкафом, в наши вещи, находившиеся в чемоданах. Хотя такое предложение и было не совсем удобно для нас, но за неимением другого выхода мы согласились на него, тем более что чиновник в своем человеколюбии дошел до того, что разрешил нам входить с заднего крыльца.
Таким образом, в течение нескольких дней, до возвращения в Инсбрук отсутствовавшего великобританского консула, местное почтовое учреждение служило нам туалетной комнатой.
И все это благодаря тому, что швейцарские почтовые чиновники страдают излишней осторожностью.
IV. УДОБСТВО ИМЕТЬ ХВОСТ
Один из моих приятелей часто горюет по поводу того, что мы лишились наших хвостов. И я нахожу, что он прав. Было так полезно иметь хвост, который весело болтался бы из стороны в сторону, когда мы в духе, и неподвижно висел бы вниз, когда мы огорчены; а когда на нас нападала бы сумасбродная отвага, то закручивался бы кверху винтом.
– Навещайте нас почаще, – говорит нам при прощанье наша любезная хозяйка. – Не заставляйте себя просить. Приходите как только вам вздумается. Мы вам всегда так рады.
Мы верим ей на слово и приходим дня через три. Отворяющая нам служанка на наш вопрос: «Дома ли хозяйка?» – отвечает, что «посмотрит». Слышно торопливое шмыганье ног, смешанный говор встревоженных голосов, хлопанье дверями. Служанка, вся красная и запыхавшаяся – должно быть, от долгого и усердного искания хозяйки, на счастье оказавшейся дома, – приглашает нас в гостиную. Мы становимся на каминный коврик, крепко прижимая к груди шляпу, как единственный близкий нам предмет; нам кажется, что мы попали в гостиную хирурга и должны подвергнуться болезненной операции.
Ожидаем мы довольно долго. Наконец появляется хозяйка.
Напудренное лицо ее с подведенными бровями сияет приветливостью, подкрашенные губы улыбаются. Неужели она в самом деле рада нам, или только притворяется обрадованной, а в глубине души проклинает нас за то, что мы помешали ей сделать что-нибудь нужное по хозяйству?
Как бы там ни было, но она делает вид, что очень обрадована нашим посещением, и упрашивает нас разделить с ней полдник. И она и мы были бы спасены от лицемерия, если бы у нее был хвост: высунувшись где-нибудь из-под юбки, он показал бы нам истинное настроение его обладательницы.
Впрочем, если бы у нас и остались хвосты, то мы, по всей вероятности, научились бы управлять и ими так же искусно, как лицами, взглядами и улыбками, чтобы скрыть свои истинные чувства; научились бы размахивать хвостами точно в полном восторге, хотя на самом деле готовы были бы лопнуть от досады. Прикрывая свою телесную наготу фиговыми листочками, мы стараемся этим прикрыть свои мысли.
Но, спрашивается, много ли выиграл человек такою маскировкой? Не лучше ли быть правдивым? Один из моих маленьких друзей, десятилетний мальчик, воспитан так, что привык всегда говорить только правду или, по крайней мере, то, что он считает правдой. Я с большим интересом наблюдаю результаты такого правдолюбия. Когда вы спросите мальчика, какого он о вас мнения, он тотчас же откровенно выскажет его. Многим это не нравится, и они в негодовании восклицают:
– Какой, однако, ты грубый, мой милый!
Но мальчик резонно возражает:
– Я же просил вас лучше не спрашивать меня, какого я о вас мнения, а вы спросили. Ну вот я и сказал.
Таким образом мальчик сделался авторитетом. Те, которые получили от него удовлетворительные ответы, ходят довольные и надутые гордостью, как индийские петухи, а получившие ответы неудовлетворительные имеют вид мокрых куриц и уверяют, что мальчик крайне невежлив.
Кстати о вежливости. Она, вероятно, изобретена только для лжи. Мы освещаем и греем солнцем нашей вежливости одинаково праведных и неправедных, без разбора. Мы уверяем каждую хозяйку дома, что проводим у нее самые счастливые часы нашей жизни. В том же самом уверяют нас и наши гости, и мы стараемся верить друг другу.
Помню, как однажды зимою знакомая мне приличная пожилая дама устроила из одного южногерманского городка санную прогулку в лес. Такая прогулка совсем не то, что пикник. Люди, желающие быть вместе, во время таких прогулок не могут уединиться от остальной, лишней для них компании, как это делается на пикниках, а должны все время оставаться на глазах у других.
Нам предстояло проехать шестерым в одних санях миль двадцать за город, пообедать в уединенной «Лесной вилле», потом позабавиться пением и танцами, а затем возвращаться домой при свете луны. Успех таких увеселительных поездок зависит от желания и способностей каждого участвующего вносить свою долю оживления в компанию. Инициаторша нашей поездки решила программу предстоящего увеселения накануне вечером, в гостиной нашего «пансиона». Оставалось одно свободное место в санях. Стали придумывать, кем бы пополнить его.
– Томпкинсом, – предложил кто-то из участников поездки. Все дружно подхватили это имя.
Томпкинс был именно тот, кого было нужно, чтобы не только пополнить, но и внести жизнь и веселье в нашу поездку. Трудно было подыскать более подвижного и остроумного человека.
Он сидел на другом конце нашего длинного стола, но его заразительный смех разносился по всей зале. Устроительница поездки не знала его в лицо и, когда ей указали его, она направилась к нему. К несчастью, она была близорука, поэтому ошиблась и обратилась к человеку самого зловещего вида. Этого несносного человека год тому назад я встретил в Шварцвальде и надеялся никогда больше не встречать на своем жизненном пути. Я отвел ее в сторону и шепнул ей на ухо:
– Что вы делаете? Зачем вы пригласили его? Ведь мы не успеем проехать и полдороги, как он наведет на всех нас смертельное уныние.
– О ком вы говорите? – недоумевала дама.
– Конечно, о Джонсоне.
– О каком Джонсоне? Я его совсем не знаю.
– Да это и есть та прелесть, которую вы привели с того конца сюда, – пояснял я.
– Ах, боже мой! – с отчаянием прошептала она. – А ведь я думала, что это Томпкинс. Но я уже успела пригласить его, и он согласился…
Она была помешана на деликатностях, поэтому и слышать не хотела о том, чтобы напрямик показать Джонсону, что он был приглашен ею по ошибке.
Разумеется, как я и предвидел, все наше удовольствие было отравлено этим несноснейшим субъектом. Начал он с того, что поссорился с нашим возницей, которого нам потом соединенными усилиями едва удалось успокоить; потом всю дорогу мучил нас скучнейшими рассуждениями на тему о государственных доходах и обложениях; хозяину «Лесной виллы» высказал крайне нелестное и, кстати сказать, очень несправедливое мнение об его кухне, и настаивал, чтобы все окна были отворены. Это зимою-то при порядочном холоде с ветром!
Один из участвовавших, немецкий студент, запел было какую-то патриотическую песенку. Это повело к горячему диспуту между студентом и Джонсоном, который грубо и злобно прошелся насчет неуместности патриотических чувств в наше время, и по пути дал такую характеристику тевтонского национализма, что было прямо удивительно, как это только сошло ему с рук. Мы не танцевали, потому что Джонсон объявил, что не может представить себе более дурацкого зрелища, чем вид прыгающих, подобно дикарям, приличных людей. Обратный путь он уснащал анализом увеселения, так что мы едва могли дождаться, когда отделаемся от этого сокровища. Тем не менее наша председательница нашла нужным поблагодарить его за «удовольствие», которое он доставил нам своей компанией.
Мы дорого платим за свою потребность в искренности. От платы за похвалы мы освобождены, потому что похвала в настоящее время ровно ничего не стоит. Люди горячо жмут мне руку и уверяют меня, что им нравятся мои сочинения. Но это только раздражает меня, не потому, чтобы я стоял выше желания похвал, а просто потому, что я уже не верю в них. Я знаю, что люди будут напевать мне похвалу даже и в том случае, когда не прочли ни одной моей строчки. Когда я при посещении какого-нибудь дома вижу открытой на столе одну из моих книг, мой подозрительный ум не преисполняется горделивой радостью. Мне представляется, что накануне происходила между хозяевами этого дома такого рода беседа:
