Эдуард Дворкин - Государство и светомузыка, или Идущие на убыль
Не желая быть узнанным и вовлеченным в непозволительный процесс саморастрачивания — с бесконечной раздачей автографов, обременительным поиском вынужденных реплик в ответ на приевшиеся и малозначимые для него комплименты, еще какими-то отвлекающими и раздражающими мелочами — он занял столик в дальнем углу, нацепил на нос приобретенные по случаю у старьевщика очки-консервы с непроницаемыми синими стеклами, нахлобучил цилиндр на самые брови и с наслаждением, сдувая пену далеко в проход, пил пиво из высокой мельхиоровой, с крышечкой, кружки.
Привыкший, в рамках исповедуемой им философии, постигать материальный мир исключительно в сравнениях, Великий Мыслитель и сейчас сравнивал только что покинутую им даму с другими, попавшимися ему на пути представительницами прекрасного и легкомысленного племени.
Джентльмен никогда не станет сравнивать любовницу и жену, чтобы даже в мыслях не обидеть последнюю — Георгий Валентинович, много времени проживший в Лондоне, конечно и не вспомнил в этот момент о достойной своей половине. Совсем другие образы сладчайше тревожили его ум и сердце.
Проплывали слегка размывшиеся в памяти притягательные некогда мордашки, фигурки и связанные с ними обстоятельства.
Наталья Александровна Смирнова, домашняя учительница, немолодая уже тогда девушка, скрывавшая свою беременность под напускной бесшабашностью и революционным задором. Наивный юноша, каким он был в свои двадцать лет, посчитал, что одно искупает другое. Он сделал ей предложение, совсем не то, какое следовал бы. Они венчались почему то в церкви Медико-хирургической академии… далекий 1876-й год… Ее однообразные дружеские ласки вынуждали его поменьше бывать дома. Скоро она ушла от него к вернувшемуся с каторги Вальжану. Он до сих пор благодарен ей за это…
Теофилия Полляк, тоже старше него, черноглазая смуглянка, занимавшаяся сразу всем и всеми, вездесущая женщина-вихрь… Сэкономив минут пятнадцать на каком-нибудь мероприятии, она врывалась к нему в каморку (Петербург, 8-я улица Песков), где не было даже кровати, раскидывала нетерпеливой рукою книги и записи, валила на пол, не давая сказать что-нибудь или сделать самому. Раздевала не полностью, обнажая лишь самое необходимое. Успевала раз по пять повторить, что любит его за темно-карие глаза, чрезвычайно густые брови и длинные бабьи ресницы. Устраивала отчаянные короткие скчки, всегда приходила к финишу первой и, нисколько не позаботившись о нем, тотчас убегала готовить собрание или устраивать чью-нибудь судьбу… Впоследствии он научился удерживать ее столько, сколько требовалось ему, и эта связь, не прервавшаяся и с его повторной женитьбой, всегда помогала встряхнуться и снять скопившееся напряжение…
Элеонора Эвелинг, яблочко от вечнозеленой яблони, дочь приснопамятного Карлуши Маркса, неестественно худая и трагедийно бледная, в костюме венецианской вдовы и пахнувшем ладаном белье, церемонная, с хорошо поставленным патетическим жестом, неизменным веером страусовых перьев и полным набором нюхательных солей от всех видов женских расстройств… Она могла говорить бесконечно долго, не повышая и не понижая голоса, всегда на одной ноте, иногда помогая себе увешанной браслетами рукою, первые минуты он был в состоянии отвечать ей, но скоро эта способность утрачивалась — слова Элеоноры непостижимым образом теряли стоявшие за ними понятия, монотонная звуковая река мерно вливалась в одно его ухо и столь же мерно выливалась из другого, не оставляя после себя никакого смыслового осадка. Он цепенел, впадал в транс, сродни наркотическому — каким-то чудом они оказывались в постели, она продолжала говорить, при этом медленно обвиваясь вокруг него холодными, наподобие змеиных, кольцами… оба лежали неподвижно, возбуждение нарастало медленно, исподволь, им некуда было торопиться и незачем форсировать отношения — она говорила, он пропускал ее речь через себя — но вот открывались шлюзы, дух становился материей, а материя — духом, атеистичный Георгий Валентинович видел триединого Бога и сотрясался в религиозном экстазе… метафизическое беспамятство было долгим, когда же на смену ему приходило диалектическое осмысление, он видел себя одетым, в креслах, пьющим густой сладкий ликер и курящим крепкую турецкую папиросу. Элеонора как ни в чем не бывало продолжала говорить, он вставал, целовал, раздвинув браслеты, ее утонченную руку… Покачиваясь от переизбытка впечатлений, он уходил, но еще долго слышал ее голос и ощущал на языке пряную сладость дорогого «Кюрасао»…
Кто же еще?
Олимпиада Евграфовна Кутузова, огромная, пышущая здоровьем и похожая на самовар женщина-анархистка, расхаживавшая нагишом по лесу и подстерегавшая неосторожных грибников и сбившихся с дороги путников. Между ней и Георгием Валентиновичем разворачивались иногда настоящие сражения…
Екатерина Николаевна Саблина, дочь академического профессора, полнокровная жизнелюбивая девушка, предпочитавшая социал-демократов всем прочим мужчинам. Не красавица, но и не дурнушка, она страстно отдавалась за социалистическую идею, но потом, к сожалению, всецело отдалась самой идее…
Семнадцатилетняя Филомен (он звал ее Феномен) Боссети, вундеркинд в своем роде, служанка в доме, знавшая такие итальянские штучки, после которых французские воспринималась чем-то вроде невинного воздушного поцелуя…
Любовь Исааковна Аксельрод, мгновенно таявшая в его объятиях Снегурочка с пробивавшимися жесткими волосками на губе и подбородке…
Стоп!
Какая-то крайне значимая для него ассоциация возникла беспокоящей точкой где-то в недрах наполненного ячменными парами организма… пока еще смутная, она стремительно выплывала в контролируемое мозгом пространство и вот-вот готова была обрести четкие формы и очертания…
Привыкший к порядку, он все же подытожил продуманное и, сравнивая Анжелику Балабанову с наиболее яркими ее предшественницами, пришел к философскому (другого и быть не могло) выводу, что это едва ли не единственный случай, когда сравнивать ничего не нужно. Каждая из любивших его женщин была индивидуальна, по-своему хороша и доставила много чудесных переживаний. Он благодарен им всем в равной мере… Хотя, Анжелика, конечно, превзошла всех…
Тем временем стремительно раздувавшаяся ассоциация воздушным пузырем проносилась через океан жизненных впечатлений… он немного напрягся, помог ей, и пузырь с грохотом разорвался на поверхности…
ЛЮБОВЬ АКСЕЛЬРОД — ВОЛОСЫ НА ГУБЕ И ПОДБОРОДКЕ — ПРОБИВАЮЩИЕСЯ УСЫ — СТРАННОЕ МУЖЕПОДОБНОЕ СУЩЕСТВО, УВОДИМОЕ НАСИЛЬНО ИЗ ТЕАТРА — СКРЯБИН, БЕЛОГЛАЗЫЙ, НЕВМЕНЯЕМЫЙ, НЕИСТОВЫЙ…
Поспешно расплатившись и осведомившись у кельнера, не было ли в последнее время где поблизости убийства, Георгий Валентинович (получивший успокоительный ответ), коря себя за эгоизм и непростительную забывчивость, бросился на поиски друга…
Немало поплутав, он оказался у дома толстой кладки, стоявшего на берегу озера. Постучавши в указанную квартиру, Великий Мыслитель не получил никакого ответа. Дверь оказалась незапертою, он вошел.
Великий Композитор, почерневший, высохший, с перепутавшимися волосами и страшной улыбкою на устах, ввинчивал пальцы в расстроенное чрево старенького фортепиано. Плеханов содрогнулся. Никогда не слышанная им прежде вещь была насквозь пронизана дьявольским смехом…
32
Степан Никитич Брыляков в одночасье сделался игрушкою собственных, вышедших из-под контроля страстей. Ужасная, наполненная убийствами и кровью ночь в гостинице возымела последствия весьма существенные.
Разумеется, он не мог оставить любимую женщину в наполненном бездыханными телами нумере — на рассвете, не дожидаясь полиции, они бежали с места происшествия и с подвернувшимся ассенизационным обозом по глубоким сугробам добрались до пригородного Елохова, где в собственной запущенной усадьбе проживал с супругой-инвалидкою уже знакомый Брылякову арап Иван Иванович Епанчишин.
Степан Никитич смутно ощущал себя и едва ли мог уделить внимание каким-то внешним деталям и обстоятельствам — все же он изрядно удивился, застав прошлогоднюю компанию в полном составе и несомненном здравии.
Было, вероятно, около полудня.
Общество восседало за завтраком, состоявшим из ведерной бутыли красного вина, полудюжины баклаг с пивом и множества рассыпанных по столу очищенных крупных луковиц. Никто не спросил у вновь прибывших, отчего они с ног до головы в крови и нечистотах. Степану Никитичу представилось, что захвати Александра Михайловна в волнении чью-нибудь отрубленную голову да положи ее сейчас на стол, и то ничего не изменилось бы — собравшиеся за трапезой мужчины и женщины продолжили бы все так же невозмутимо глотать и жевать, прислушиваясь исключительно к процессам, текущим внутри организма.
