Эфраим Севела - Остановите самолет — я слезу! Зуб мудрости
И через зеркальце косит на меня еврейские глазки:
— Вашему брату, Рубинчик, этой вони достанется больше всех и в первую очередь. Сомневаюсь, чтоб вы уцелели.
Над долиной реки Рейн.
Высота — 28 500 футов.
Постойте, постойте. Что объявили по радио? Мы приближаемся к Берлину? Господи, скоро Москва!
Жаль, что под нами сплошные облака. Ничего не видно. А то я бы не прочь посмотреть на Берлин сверху и увидеть сразу Восточный и Западный. Редкий случай, когда одновременно видишь и социализм, и капитализм. И Берлинскую стенку. Вы думаете, отсюда можно разглядеть, если б не было облаков?
С этим городом у меня связана одна история, которая случилась не со мной, а с одним моим знакомым, который, к сожалению, умер и похоронен в Западном Берлине. Хотя отдал он Богу душу в Восточном. История очень поучительная, и вы не пожалеете, что потратили еще немного времени, слушая меня. Тем более, что скоро Москва, и конец вашим мукам: вы избавитесь и от меня, и от моей болтовни.
С немцами у меня свои счеты. Осыпьте меня золотом, я бы в Германии жить не стал. То, что они сделали с евреями и, в частности, почти со всеми моими родственниками, — достаточный повод, чтоб не пылать к ним любовью. Этим я отличаюсь от многих евреев из Риги, которых немцы объявили чуть ли не соотечественниками и предложили им свое гражданство из-за их, видите ли, близости к немецкой культуре. В Риге когда-то было несколько немецких гимназий, и уцелевшие от немецких газовых камер евреи-рижане почувствовали себя очень польщенными, что их в Германии посчитали своими. И полетели из Израиля туда как мухи на мед, предав память своих близких за пачку немецких марок, которые считаются самой устойчивой валютой.
Не только рижане, но и кое-кто из евреев-москвичей, не имевших чести вырасти в сфере немецкой культуры, также сунулись туда. Правда, с черного хода. Не очень званые. Но приперлись, и их не выгнали. Евреям хамить в Германии не принято. После Освенцима и Майданека, после газовых камер и крематориев это считается дурным тоном, и немцы демонстрируют вежливость. Пока хватает терпения.
Иногда не хватает. Тогда вылезают клыки.
Один скрипач московской школы — а лучшей аттестации не нужно — потолкался немножко в Израиле, стал задыхаться от провинциализма и махнул в Германию. Там он пошел нарасхват, концерт за концертом, газеты воют от восторга, прекрасная вилла на Рейне, немецкая чистота на улицах, денег — куры не клюют. Поклонников и поклонниц — хоть пруд пруди. Немцы любят музыку, ценят хорошего исполнителя.
Наш скрипач то во фраке, то в смокинге стал порхать с одного приема на другой, с банкета на банкет. И все это в лучших домах, среди сливок общества. Свой человек. Он — дома.
Однажды на каком-то приеме он нарвался: ему указали, кто он есть. Элегантная дама, то ли баронесса, то ли графиня, высоко отозвавшись о его мастерстве, во всеуслышание сказала:
— Подумать только, что еще совсем недавно наши родители делали из кожи ваших родителей абажуры для ламп. Ах, я смотрю на ваши талантливые руки и вижу кожу с них на абажуре в моей спальне.
Наш скрипач вспылил: «Антисемитизм! Фашистские происки!» А ему вежливо, даже с улыбкой:
— Шуметь можете у себя в Израиле. Здесь вы в гостях. Никто вас сюда не звал.
Все это я знаю из первых рук, с его слов.
Вы думаете, он в гневе уехал из Германии? Побулькал, побулькал — и остыл. Играет как миленький, услаждает тонкий немецкий слух. И только порой у него дрогнет рука со смычком. Когда увидит наведенный на него из публики театральный бинокль. Ему все кажется, что владелец бинокля с вожделением гурмана рассматривает кожу его рук, прикидывая и примеряя, подойдет ли она для сумочки его жене.
Веселенькая история. Но это все так, для аппетита.
То, что я собираюсь вам рассказать, имеет отношение не к скрипачу, а к дантисту. И то, и другое, как вы знаете, еврейские профессии. Но если скрипачи принесли нашему народу мировую славу, то смею вас заверить, с дантистами все наоборот, и они навлекут на нас большие несчастья.
Я не люблю дантистов. Евреев и неевреев — безразлично. Это — жуткая публика, враги человечества. Они эксплуатируют нашу боль, и, как мародеры, сдирают последние сапоги с трупов. Они вздули цены до небес, наживаются, жиреют на наших несчастьях, и кажутся мне международной мафией, ухватившей за горло все население земного шара. За исключением грудных младенцев.
Если у вас заныли зубы, то есть два выхода с одинаковым результатом. Не пойти к дантисту, значит — умереть с голоду, потому что ничего в рот не возьмете. Пойти, значит — с вылеченными зубами загнуться от истощения, потому что жевать будет нечего, все деньги забрал дантист.
Когда я прохожу по улице и вижу на доме табличку «дантист», у меня делается гусиная кожа и начинаются галлюцинации. В моем воображении обязательно возникает большая паутина, и в центре ее — мохнатый паук-дантист, под заунывное гудение бормашины высасывающий последние гроши из несчастной мухи-клиента.
Клянусь вам, я не встречал среди дантистов нравственных людей — профессия накладывает свою печать. В Америке — это страшилища, каких свет не видывал. Если там начнут бить евреев, а этого ждать недолго, то начнут с дантистов.
Даже в Советском Союзе, где медицина бесплатная, и поэтому грабить, казалось бы, некого, они умудряются делать немалые деньги. И как только начался выезд в Израиль, ринулись толпами, заглатывая бриллианты, чтоб проскочить таможенный досмотр. А если бриллианты не умещались в желудке, то их запихивали в специально изготовленные полые зубные протезы и всю дорогу ничего не жевали, чтоб случайно не подавиться драгоценным камнем.
Для дантиста капиталистическая страна — Клондайк, золотые прииски. В СССР так никогда не развернуться, всю жизнь клевать по мелочи. А там…
Там вырвал зуб — сто долларов в кармане, можно целый день не вылезать из борделя.
Так говорил, сверкая глазами, мой знакомый дантист, которого мы назовем Аликом. Это было в Москве, незадолго до отъезда. Он сходил с ума от предвкушений. Нетерпеливо, как застоявшийся конь, ждал визы, чтоб, наконец, вырваться из проклятого советского быта в блистательную Европу, загребать деньги лопатой и гулять, гулять по самым злачным местам, познавая сладкую жизнь не по фильмам, а наяву.
Как вы понимаете, в Израиль Алик заглянул только на минуточку — убедиться, что это не совсем то, о чем он грезил. Сделать копейку можно, но тратить где?
Он ринулся в Германию. Так как он не из Риги, а из Москвы, то въехал полулегально. В Берлин. Потому что туда легче. Все же фронтовой город, как его называют в газетах. И, как вы догадываетесь, не в Восточный Берлин. Там же коммунисты, а он от своих, московских, еле вырвался. Приехал Алик в Западный Берлин. Сверкающий неоновыми рекламами, с ломящимися от добра витринами, с лучшими публичными домами Европы. В настоящую жизнь, как он ее понимал. И бегал по городу, разинув рот и выпучив глаза. Пробивал себе вид на жительство и вид на частную практику, заранее облизываясь. Потому что вот-вот должна была начаться настоящая жизнь: вырвал зуб — сто долларов в кармане: целый день не вылезай из борделя.
Носился, носился наш Алик по Берлину и вдруг свалился с гнойным аппендицитом. Жена кинулась с ним в больницу. Не берут. Кто заплатит? А деньги нужны большие. Они в другую — то же самое.
И вот по сверкающему неоном городу, мимо богатейших витрин и лучших в Европе публичных домов возила жена впадающего от боли в беспамятство Алика из одной больницы в другую, и везде перед ним захлопывались двери. Деньги вперед! Никаких сентиментов. А где гуманность? Клятва Гиппократа?
Алик взвыл:
— Буржуи! Загнивающий капитализм! Человек человеку — волк!
Слабеющим голосом велел он жене мчаться через стену в Восточный Берлин, к коммунистам. Там — гуманизм. Там меньше неона, пустые витрины, нет публичных домов. Зато там человек человеку — друг, товарищ и брат. Там — бесплатная медицинская помощь.
В Восточном Берлине Алика положили на операционный стол, даже не заикнувшись о деньгах. Жена благодарно рыдала, убедившись в несомненных преимуществах социализма. Сам Алик, приходя в сознание, растроганно шептал:
— Пролетарии всех стран, соединяйтесь!..
Пока окончательно не уснул под наркозом. Он так и не очнулся. Слишком долго проверяли его документы у Бранденбургских ворот, — начался перитонит, и никакие усилия врачей Восточного Берлина спасти его не могли. Он скончался на бесплатном операционном столе, и так же бесплатно труп передали через стену на Запад, где его и похоронили в кредит, обременив вдову долгами…
Очень жаль, что сплошные облака под нами. Интересно взглянуть на оба Берлина с такой высоты. Один, говорят, выглядит очень мрачно, почти без огней, а второй сверкает, переливается неоном. Его называют витриной свободного мира.
