Виктор Суворов - Золотой эшелон
Гадостное было утро. Угрюмое и серое. Рваные облака над землей несутся, того и гляди, крыши вагонные зацепят. Лужи необозримые. Холодно, сыро и противно, как в бане нетопленой. Плюнул Салымон под ноги себе: не ожидал он, что служба военная так вот безрадостно кончится для него в такой поганый день. Но, видно, кончилась служба, и пора было уходить.
Спит эшелон, не соображая еще, каково будет его пробуждение. Окна зияют разбитые, чей-то выпотрошенный матрас ветер рвет, а там под вагонами — ноги чьи-то. Кто знает: спящего ли, убитого?
Снять с платформы новенький ГАЗ Салымону совесть не позволила. Но рядом с платформой валялся еще один, вверх колесами. Его-то Салымон и возьмет. А то ведь так его тут и бросят ржаветь, как трактор на колхозном поле. По такому принципу он и припасы брал: из вагонов — вроде как воровство получается, а уж что в грязь побросали — то теперь ничье. Посадит он сейчас Зинку в кабину — и айда в других местах счастья искать.
Несет узел, в землю смотрит. Под таким грузом шею не разогнешь. Не поскользнуться бы в грязюке этой! Хуже, чем на широколановском полигоне, хотя хуже, как известно, не бывает.
Тут-то Салымон и увидел прямо по курсу два ослепительных сапога. Солнечные зайчики на них танцевали, хотя и солнца не было. И хоть головы Салымону было не поднять, чтобы рассмотреть владельца, — знал он прекрасно, кто такими фокусами с зайчиками знаменит.
— Куда же это ты, Салымончик, собрался? — спросил ласковый голос. И, видимо сообразив, куда именно Салымон собрался, похвалил его:
— Славненько, славненько. Повару Тарасычу помогаешь, о людях заботишься, продукты носишь. Славненько.
Бросил Салымон узел, выпрямился, вытянулся. Зубров перед ним свежий да чистенький стоит, выглажен, как на строевой смотр, выбрит — аж на Салымона одеколоном пахнуло. И глаза у Зуброва веселые.
— Славненько, славненько, — продолжал Зубров. — А как ты, Салымон, думаешь — хватит нам теперь продуктов до Москвы дотянуть?
— Хватит, — уверенно отрезал Салымон. — Едоков-то поубавилось.
Скрипнул Зубров зубами, но улыбку беззаботную с лица не убрал.
— На сколько же едоков батальон сократился?
— Убито человек тридцать-сорок.
Тут Зубров снова скрипнул и беззаботность более не изображал.
— Точно не считал, — продолжал Салымон, — но раненых человек шестьдесят наберется, считайте — двадцать очень тяжелых.
— «Блаженная смерть» у нас в запасе есть?
— Есть из расчета по шприцу на весь первоначальный состав батальона.
— Тяжелых нам с собой тащить некуда и бросить негде. По всем традициям спецназа своих раненых сами колоть будем. Приходилось людей «Блаженной смертью» колоть?
— Приходилось, товарищ полковник.
— Так поможешь. Это нам на двоих задача.
— Понял.
— Еще убыль едоков есть?
— Так точно, есть. Но это нелегальных уже. Все бляди из эшелона сбежали.
— Все до одной?
— Нет, парочка осталась.
Зубров вдруг стал более вежлив, переходя на «вы», чего за ним в отношении подчиненных никогда ранее не замечалось:
— Товарищ сержант, те, что остались — не бляди, а женщины. Их уважать положено. И передайте всему личному составу, что за неуважение к женщине буду пороть шомполами, как и за неуважение к строевому уставу.
— Есть передать личному составу!
— А теперь водителя моего Чирву-Козыря ко мне! Надеюсь, хоть он-то не ранен?
— Не ранен, товарищ полковник. Он… сбежал.
— Ах вот как. Вы, товарищ сержант, конечно, приказали ему остаться, а он…
— Так точно, — врезал Салымон и покраснел, как до того краснел только раз в жизни, да и то в детстве. Только то и спасло Салымона, что Зубров в этот момент обозревал степь, и потому красноту Салымонову не заметил и лжи его, видимо, не раскусил.
— Итак, сержант Салымон, вы приказали Чирве-Козырю остаться, а он приказа не выполнил и не остался?
На вопрос командирский положено громким голосом отвечать «Так точно!», и голос должен быть чистым, как горный водопад. Вот этой-то хрустальной чистоты в голосе Салымоновом не прозвучало. Вместо этого хрип с бульканьем, вроде как горло прочищал, и трудно было уловить, что он там ответил. Но Зубров правильно понял ответ и не переспрашивал.
— Если, товарищ сержант, вы его упустили, то вам его и ловить.
— Поймаю, — уверенно ответил Салымон. — Степь раскисла, далеко не уйдет, и следы вон видны.
—Тогда ранеными я сам займусь, а ты езжай. Хочешь — узел с собой прихвати и женщину свою, чтоб не скучно было.
Ох же не прост полковник! Так вдруг, без предупреждения, под дых и врезать! И ведь видит Салымон, что позволит ему командир Зинку взять и припасы: хочешь, мол, обмануть и сбежать — так черт с тобой, заложников не держим. Обидно стало Салымону.
— Разрешите, товарищ полковник, лучше пару хороших ребят на дело взять.
— Можно и так, — согласился полковник — Чирва-Козырь мне очень нужен.
— Живым или мертвым доставлю!
— Только живым, Салымон. Только живым.
Аспид уверенно вел ГАЗ-166 по следу, оставленному Чирвой.
— А ты, Салымончик, ничего необычного не заметил?
— Где?
— У Зуброва на шее.
— Нет. А что у него на шее?
— Шарфик шелковый.
— И что?
— А зачем ему шарфик?
— Так в Афгане весь спецназ в шелковых шарфиках ходил! С одной стороны — красиво, а с другой — мордой все время приходится крутить, как истребителю в бою. Так вот чтоб шеяка не натиралась, шарфиком ее обкладывают. И летчики-истребители всегда во время войны списанные парашюты на шарфики режут. Я одного дембеля знал — так он за хороший ковер трофейный…
— Знаем мы такие трофеи!
— Ну, грешен был человек. Ты дальше слушай. Он за этот ковер выменял у старшины парашют списанный, и давай шарфики резать да продавать. По пятерке за штуку брал. А потом от сапога подошву отодрал, вырезал штампик «Пьер Карден», и давай свои шарфики клеймить. Тут уж им цена — четвертной. За десяток шарфиков с клеймом еще один парашют у старшины выменял, новый совсем — и такое развернул дело! Каждый носит, да и домой шлет — вроде как трофей, с захваченного французского журналиста снятый. Сейчас тот дембель в Москве крупным бизнесом правит. Приглашал меня, как отслужу, к себе в телохранители…
— Я тебе, Салымон, не о том толкую! У Зуброва под шарфиком синяки просматриваются!
— Заткни, Аспид, свой огнемет! Быть того не может.
— Ну, давай спорить. На что?
— Знаешь, Аспид, вроде и вправду синяки у него на шее проглядывали. Как же это понимать?
— Эх ты, Салымон-разведчик! Мыслить надо логически. Если на шее синяки — значит, его кто-то ночью за горло взял!
— Другого объяснения, конечно, нет, это ты, Аспид, прав. Но не тот он человек, чтобы его каждый за глотку брал!
— Да уж, хотел бы я на эту сцену посмотреть. Я люблю, когда красиво дерутся. А тут уж — точно — был высший класс.
— Думаю, что тот хвататель до вечера в себя не придет — если, конечно, он вообще на этом свете.
— Кто ж это такой нашелся у нас? Это ж только по большой неосторожности можно было попробовать.
— Ума не приложу, Аспид. Даже жалко мне того хватателя. До самой смерти небось не забудет.
— Ну и Зуброву памятка на недельку останется. Шея — не сапоги: в пять минут лоск не наведешь!
Взяли Чирву-Козыря без труда. Погони он не ожидал. Расположился на дневной привал в степной лесопосадке. Три женщины с ним. Огонь развели. Выпили водки. Расслабился Чирва-Козырь, разомлел. Тут-то его Салымон за горло взял:
— Пошли, Чирва, девок твоих мы до станции подбросим, если захотят, а тебя командир ждет.
Аспид без оружия с девками в одной машине, а Салымон со связанным Чирвой-Козырем и с кучей оружия — в другой. Разделили так, чтоб девки по дороге Чирву не развязали да чтоб в пути оружием не воспользовались. Ревели девки, Аспида и Салымона упрашивали отпустить Чирву-Козыря, предлагали все, что душе захочется. Засомневался Аспид, но Салымон рыкнул да оружие отобрал. Так и едут — Аспид с девками впереди, Салымон с кучей оружия и со связанным Чирвой-Козырем — следом.
Ревут девки, и моторы ревут, грязь из-под колес фонтанами. Поотстал Салымон. Душит Салымона изнутри кто-то. Может, стыд, может, совесть, может, еще что-то, ранее Салымону неизвестное. Вздыхал, задницей по сиденью крутил, а потом возьми и попроси Чирву-Козыря:
— Эй, Чирва.
— Чего тебе?
— Чирва, будь человеком, спаси меня!
На Чирве аж веревки все заскрипели: он, Чирва, связанный валяется, мордой на ухабах о борт стучит, а его захватчик и возможный палач спасения просит. Дела.
— Так вот, Чирва, сгоряча я ляпнул Зуброву, что приказал тебе остаться… Не мог бы ты подтвердить, что так оно и было.
— Конечно нет.
— Слышь, Чирвончик, тебе ведь это ничего не стоит. Тебе все равно подыхать. Один грех больше, один меньше, какая разница, а мне репутацию спасать надо.
— Мне б твои заботы.
Тут Салымон Чирву не понял: лучше ведь сдохнуть, чем репутацию свою испоганить. А Чирва-Козырь Салымона понять не может: за обман его Зубров в рядовые разжалует, в штрафной батальон спишет, вот и все. Радовался бы, здоровенный болван. А Салымон успокоиться не может:
