Джером Джером - Леди и джентльмены
Хотел зашвырнуть гадкую птицу на Оукли-сквер, но полицейский не дремал и догнал меня, хотя для этого и пришлось дважды обежать вокруг изгороди. На Голдингроуд пытался просто забросить подальше, но снова ничего не получилось. Вся ночная полиция Лондона только и делала, что мешала избавиться от щедрого подарка хозяина.
Достойные блюстители порядка до того беспокоились, что мне вдруг показалось, будто каждый мечтает получить рождественский сюрприз. На Кэмден-стрит я подошел к одному из них, назвал его «Бобби» и спросил, не хочет ли он гуся.
— Сейчас я тебе покажу, чего хочу! — прорычал тот.
Фраза прозвучала крайне оскорбительно, и я, разумеется, что-то ответил. Что было дальше, не помню, но диалог закончился твердым намерением взять меня под стражу.
Каким-то чудом я увернулся и бросился бежать по Кинг-стрит. Полицейский засвистел и помчался вдогонку. На Колледж-стрит из дома выскочил неизвестный и попытался меня задержать. Я обезвредил его ударом в живот, перелетел на противоположную сторону улицы и по Бэтт-стрит вернулся на Кэмден-роуд.
На мосту через канал оглянулся и никого не увидел. Бросил гуся через парапет и услышал божественный всплеск.
С облегчением вздохнул, повернулся и перешел на Рэндолф-стрит. Здесь-то меня и сцапал следующий полицейский. Пока я с ним препирался, задыхаясь, приплелся первый — тот болван, от которого я убегал. Вдвоем они объяснили, что придется побеседовать с инспектором. Я и сам так считал.
Инспектор спросил, почему я попытался скрыться, когда констебль хотел взять меня под стражу. Я ответил, что убегал потому, что не заслужил рождественских каникул в участке, но аргумент его не убедил. Он спросил, что я бросил в канал. Я ответил, что бросил гуся. Он спросил, почему я бросил гуся в канал. Я ответил, что больше не мог видеть это мерзкое животное.
В эту минуту вошел сержант и доложил, что удалось извлечь из канала сверток. Они развернули промокшую бумагу на столе инспектора и обнаружили мертвого младенца.
Я заявил, что это не мой сверток и не мой ребенок, но они даже не попытались скрыть, что не верят ни единому слову.
Инспектор сообщил, что для освобождения под залог случай слишком серьезный. Но это не имело ровным счетом никакого значения, потому что в Лондоне я не знал ни души и поручиться за меня было некому. Я попросил их послать телеграмму моей юной леди и сообщить, что непреодолимые препятствия мешают мне покинуть Лондон, после чего провел рождественские дни так спокойно и тихо, как не мог даже и мечтать.
В конце концов улики против меня оказались недостаточными для осуждения, и мне предъявили обвинение в пьянстве и нарушении общественного порядка. Но я лишился работы и потерял юную леди. А на гусей с тех пор не могу смотреть даже издали…
Мы подъезжали к Ливерпул-стрит. Попутчик снял с полки багаж, взял шляпу и попытался надеть. Но из-за шишки, вскочившей в результате падения подковы, шляпа оказалась непростительно маленькой. Грустно вздохнув, он положил ненужный головной убор обратно на сиденье.
— Нет, — заключил едва слышно, — не могу сказать, что безоговорочно верю в удачу.
Кот Дика Данкермана
Мы с Ричардом Данкерманом считали себя старыми школьными приятелями. Правда, с одной серьезной оговоркой: если джентльмен из шестого класса, который каждое утро являлся в цилиндре и перчатках, и «позор четвертого класса» в шотландской кепке вообще могут каким-то образом рассматриваться как единое целое. Надо честно признаться, что в те далекие годы между нами существовала определенная холодность. Причиной послужила песенка, которую я сочинил в память некоего печального события, связанного с празднованием начала каникул:
Дики, Дики ДанВоняет, как баран.Выпил он вина стаканИ поплелся, в стельку пьян.
Адресат ответил автору достойными произведения тумаками, что, разумеется, отнюдь не способствовало сближению. И все же жизнь распорядилась так, что нам довелось лучше узнать друг друга. Я посвятил себя журналистике, в то время как Ричард долгие годы безуспешно занимался адвокатурой и драматургией, пока однажды весной, к всеобщему изумлению друзей и знакомых, не сочинил лучшую пьесу сезона — абсолютно неправдоподобную комедию, полную живого чувства и веры в доброту. А спустя примерно пару месяцев после премьеры он познакомил меня с Пирамидом, эсквайром.
В те дни я был в очередной раз влюблен. Молодую леди звали, если не ошибаюсь, Наоми, и мне очень хотелось с кем-нибудь о ней поговорить. Дик имел репутацию джентльмена, проявляющего разумный интерес к чужим сердечным делам. Он позволял влюбленному битый час изливать душу, а сам тем временем что-то записывал в толстую тетрадь с красной обложкой, на которой значилось: «Книга банальностей». Конечно, все рассказчики понимали, что их используют в качестве сырья для драматических произведений, но, пока хозяин позволял беспрепятственно говорить и внимательно слушал, мы возражений не имели. А потому я надел шляпу и отправился к мистеру Данкерману.
С четверть часа мы болтали о мелочах, после чего я приступил к изложению основной темы. Должным образом воспев красоту и безупречность любимой, перешел к собственным переживаниям: поведал, что считать любовью прежние поверхностные увлечения мог только наивный безумец, пылко заверил, что больше никогда в жизни не смогу никого полюбить, и, наконец, высказал желание умереть с заветным именем на устах. В этот момент слушатель пошевелился. Я решил, что Дик встал, чтобы, как всегда, взять с полки «Книгу банальностей», и замолчал в ожидании, однако он подошел к двери и впустил в комнату самого большого и красивого из всех черных котов, которых мне довелось повстречать в жизни. С тихим урчанием кот прыгнул к хозяину на колени, сел прямо и посмотрел мне в глаза. Я продолжил рассказ.
Через несколько минут Дик перебил вопросом:
— Кажется, ты говорил, что ее зовут Наоми?
— Да, — подтвердил я. — А что?
— О, ничего особенного. Просто сейчас почему-то прозвучало совсем другое имя.
— Какое же? — изумленно воскликнул я.
— Инид.
Оговорка показалась удивительной, потому что Инид я не встречал уже несколько лет и совсем забыл о ее существовании. Тем не менее блестящий монолог как-то сразу потускнел. После очередной дюжины фраз Дик снова остановил:
— Кто такая Джулия?
Я начал злиться. Джулия служила кассиршей в муниципальной столовой и почти заманила меня, тогда еще совсем неопытного юнца, в свои сети. Внезапно бросило в жар от воспоминаний о тех безумных признаниях, которые я хрипло изливал в напудренное ухо, одновременно сжимая на прилавке влажную руку.
— Я действительно сказал «Джулия»? Не шутишь?
— Не шучу. Ты только что произнес это имя. Не переживай, называй как хочешь, я отлично понимаю, кого ты имеешь в виду.
Но пламя в душе окончательно погасло. Я упорно пытался высечь искру, но всякий раз, едва доводилось встретить зеленый взгляд неподвижного черного зверя, жалкий огненный язычок тут же задыхался. Представил волнение, которое постигло меня в тот момент, когда в зимнем саду рука Наоми случайно коснулась моей руки, и спросил себя, не таился ли в движении холодный расчет. Вспомнил, как терпеливо она обращалась с глупой неряшливой старухой, которую представила как свою мать, и усомнился, настоящая ли это мать или нанятая по случаю. Вообразил корону золотисто-каштановых волос в ту минуту, когда непослушные волны целовало солнце, и почему-то захотел удостовериться, что вся эта роскошь — настоящая.
Однажды удалось схватить разлетающиеся мысли с достаточной твердостью, и я сказал, что, по моему глубокому убеждению, хорошая женщина ценнее алмаза. Но тут же прозвучала банальная оговорка — причем слова выскочили как-то сами собой, без участия мысли, — что, к сожалению, найти такую нелегко.
После этого я замолчал и попытался вспомнить, что говорил своей юной леди накануне и не связал ли себя случайно какими-нибудь серьезными обязательствами.
Из неприятной задумчивости вывел голос Дика.
— Нет, — произнес он. — Ничего не получится. Я так и думал, что не сможешь. Никто не может.
— Кто не может? И что не может? Откуда эта дурацкая манера изъясняться загадками? — возмутился я и почему-то жутко разозлился на Дика Данкермана, на черного кота, на самого себя и на весь мир.
— Какой смысл говорить о любви и о чувствах вообще в присутствии старика Пирамида? — в свою очередь, спросил Дик, поглаживая круглую голову. Кот встал и выгнул спину.
— При чем здесь твой чертов кот? — вспылил я.
— К сожалению, не могу сказать, потому что и сам не знаю. Но факт налицо. На днях забежал старик Леман и, как обычно, начал в своем духе распинаться об Ибсене, судьбах человечества, социалистической идее и тому подобной ерунде — ты знаешь, как его заносит. Пирамид неподвижно сидел на краю стола и смотрел на него точно так же, как несколько минут назад смотрел на тебя. Не прошло и получаса, как Леман пришел к выводу, что без идеалов общество будет чувствовать себя гораздо лучше, а судьбы человечества не что иное, как тлен. Он убрал со лба свои длинные волосы и заговорил так, словно его подменили.
