Марта Кетро - Плохие кошки

Теперь, спустя два года, мне не страшно признаться себе, как сильно я ее любил. Любовь не вернется, и лишь теперь я могу оценить, как много эта любовь дала мне. Я застегнулся на все пуговицы и ступил в этот холод — в отсутствие тепла, в жизнь, где ее больше нет.

Но где-то глубоко внутри я прячу ее, по-прежнему прячу ее.

Константин Кропоткин

ДУША-КОШКА

…А теперь надо представить, что там — самоиграющий рояль. Он бренчит подходящие к нужным местам мелодии. А в другой стороне — что-то вроде вешалки, которую, как новогоднюю елку на помойке, украшают всякие несуразности — то шляпы, то связка длинных ключей, то шарф женский, то варежки детские на резиновых веревочках, то засохшая курья лапа на шнурке.

А здесь я.

Я не лежу. Я иду.

Я иду, на мне новый костюм, я специально купил его по такому случаю, а в руке моей — пусть будет — кошка из серо-жемчужного плюша. Кошка небольшая, она мягкая, ее можно носить с собой, она не займет много места, ее можно обнимать и плакать горючими слезами. Если ей будет плохо, если захочется ей закрыться от злого подлого мира — то теперь у нее будет жемчужная кошка. Я подарю ей кошку.

Я подарю ей себя.

Я иду к девушке моей мечты, а душа — чуткая моя душа — трепещет, она что-то предчувствует; существуя отдельно, она ведет свой разговор, который вроде имеет ко мне самое отдаленное отношение. Я иду, и она тоже где-то рядом находится. Она сама по себе, а я — сам по себе, и в этом есть что-то шизофреническое.

Если душа есть, то, наверное, она — кошка.

Я верю, что есть такая субстанция, которая связана с нами не совсем плотно, которая вокруг нас — то по отдельности, то вместе с нами, она заставляет нас делать что-то такое, что мы и сами от себя не ожидаем. Или чего-то не делать, хотя вроде бы надо. Однажды я целую неделю не мог вынести мусор, не мог себя заставить, помойное ведро уже переполнилось — пришлось складывать объедки в отдельный полиэтиленовый пакет, но я все равно не выносил мусор, хотя мусорные контейнеры буквально в двух шагах от подъезда. Был какой-то паралич воли. Кто ее парализовал? Наверное, эта субстанция, которая только кажется слабой, а на самом деле сильнее нас.

Скоро я встречусь с девушкой моей мечты. Душа моя нежна, она размякла, как бывает после водки — второй или третьей, — ее качает. В детстве меня учили вальсу; моя мать велела идти в кружок, сказала, что там я обрету легкую походку и выправлю свою «горбатую осанку». Но учительница танцев меня не любила; она ставила меня вместе с девочкой, которая была такая же сутулая, как и я. Мы делали из рук «окошки» (кошки-окошки, какие детские рифмы) и друг друга не-на-видели. Неприятно, когда перед глазами спотыкается собственное кривое изображение.

Не знаю точно, как выглядит девушка моей мечты, не имею понятия. Я видел ее на фотографиях и в Интернете, но картинка не передает настоящего человека со всеми его чарами — есть много красивых людей, которые предстают некрасивыми, что-то уходит из них, стоит камере щелкнуть. На фотографии красивый человек получается обыкновенным — у него могут оказаться близко посаженные глаза, а волосы — не густые волны, а какая-то мочалка, и чудится на шее родинка, а из родинки торчит волос — некрасиво и даже гадко. При чем тут душа?

Душа-кошка.

А она поет. Девушка моей мечты чаще всего поет у себя в Москве или в Санкт-Петербурге. Иногда она приезжает в другие города, вроде Новосибирска или Иркутска — большие города, которым, в общем-то, не нужны такие девушки, как она. Их там легко проглядеть, много вокруг пестроты, кружится голова. Только в маленьких городах, вроде моего, затерянных меж гор и степей, могут воздать хвалу мечтательным девушкам — такую, как они заслуживают. Когда на улице Ленина я увидел афишу с ее именем, я не поверил своим глазам. Перечитывал снова и снова а в голове у меня звенело. В последний раз у меня так звенело, когда я провалился на экзаменах в университет и, отыскивая свое имя у входа на факультет, снова и снова читал списки. Тогда звоном я с мечтой прощался, а теперь — слышите? — я чувствую ее приближение.

Я увидел ее имя на афише, я пошел домой, я стал жарить картошку (и снова рифма — кошка-окошко-картошка), ковер попылесосил, погонял кота который опять насрал в кактус, и все это время думал, что мне делать с моим новым знанием. Девушка моей мечты вот-вот будет здесь, и если мы встретимся — что я ей скажу? Что я могу сказать ей, моей мечте? Что мне двадцать семь? Что я имею право мечтать, а кроме этого, у меня и нет ничего? У меня только однокомнатная квартира с видом на гаражи, я живу в ней один с того времени, как моя мать умерла Я хожу на работу, которую ненавижу, и не понимаю, зачем туда хожу. Тело мое совершает действия, и голова тоже где-то участвует, но меня самого там нет, я витаю где-то — танцую танцы с душой, душою-кошкой, и, ей-богу, удивляюсь, когда в конце года мне дают премию за хороший труд. Господи, да срал я на вас на всех, как тот кот в тот сраный кактус! Я хожу на работу, там я много сижу, у меня вылезло брюхо, и мог бы быть геморрой, а глаза мои стали хуже видеть — и это в двадцать семь лет. Я хожу в очках, а на спортклуб у меня нет денег, да и не с кем особенно ходить. Я прихожу домой, ем что-то, ложусь на диван и слушаю музыку.

В школе, в старших классах, я слушал шведскую группу «Абба», у нас был даже клуб; я переписывался с поклонниками группы «Абба» со всей страны, а один человек написал мне даже из Аргентины. Его письмо было на испанском языке, но я понял все без всякого словаря — там были написаны слова. Но говорили-то мы не словами. Я любил черненькую, а другие любили беленькую, и мы часто спорили, какая лучше; я даже нашел пластинку, где черненькая поет по-шведски и по-французски.

Я мог бы и сейчас любить ее, нести и лелеять свое чувство к ней, иностранке, но однажды я шел мимо Гостиных дворов — это если по проспекту Победы спуститься вниз к памятнику Ленина, — и из киоска на меня выхлестнулся дивный голос. Он не пел, он присутствовал неоспоримым фактом, цельным сгустком — я не знаю, из чего состоят голоса. Этот голос был мягким, обволакивающим, я мог спрятаться в нем, свернуться клубком, заплакать, сказать: «Мама, мама, зачем ты ушла так рано? Зачем? На кого ты меня покинула в юдоли земной и смертной?». Я мог ничего не бояться, что не так поймут и станут смеяться. Я купил компакт-диск; он был краденый, на нем была изображена толпа каких-то девушек — аляповатая такая бумажка, которую сварганили прямо тут же на цветном принтере. Я стал слушать и с того времени не пропускал ни одной ее песни. Я заказывал ее альбомы по почте из Москвы.

Когда я узнал, что она приезжает, то как-то даже похолодел Я не кинулся в филармонию покупать билет на ее концерт. Пошел домой, стал жить свою обыкновенную жизнь — словно ничего не произошло, словно голос девушки моей мечты, который я узнаю уже по дыханию, мне совершенно чужд И только на третий день я пришел в филармонию в обеденный перерыв. Я был уверен, что будет закрыто, но было наоборот. В кассе я купил билет на последний ряд. Я знал, что мне оттуда будет плохо видно, но я не люблю, если мне смотрят в спину, я даже на работе сижу у стены, а засыпаю, прижавшись к спинке дивана. В филармонии — плохой зал, он плоский, как блин, с конца ничего не видно, но если сидеть у стены, то можно, не боясь, прислониться к ней, закрыть глаза, если хочется. Помню, много лет назад к нам приезжала одна певица, она была очень популярна, — хорошенькая куколка. Она вышла на сцену, стала петь, у нее была фигурка точеная, ножки, ручки, пальчики, нежная, кроткая, а на песне примерно третьей на сцену полезли какие-то отморозки, стали хватать ее за платьице, тянуть; она вырвалась, отошла подальше, а один подонок выперся на сцену, завихлялся перед ней, руки так расставил, оскалился. Она пела из глубины сцены, а он ей скалился; и даже со своего дальнего ряда я видел, что у него щербатые желтые зубы. У нее был чистый красивый голос, но я уже не мог ничего слышать от стыда, от злости, от омерзения — волны стыда одна другой жарче. Быдло-быдло-быдло.

Я люблю свой город. Я здесь родился. Он выстроен на месте, где встречаются две реки, в нем, если судить географически, очень удобно жить. Ты внутри чаши, а вокруг тебя горы. Однажды я был в Санкт-Петербурге и долго не мог понять, почему мне кажется, что меня продувает насквозь. Мне было неуютно; казалось, на меня наставлены увеличительные стекла со всех сторон, а будто глаза за ними острые, враждебные такие. В чем дело, я сообразил, когда возвращался и наш самолет пошел на снижение. Я увидел мой город, а вокруг него горы — белые шапки, зеленые леса И понял, что горы хранят мой покой, я чувствую себя защищенным, что на самом деле и не так, конечно.

На меня дважды нападали. Один раз в туалете, в ресторане, по пьяни, а в другой раз в подъезде. Тогда мы еще не поставили домофон, в подъезде ночевали наркоши и бомжи, по утрам пахло перегаром, а под ногами хрустели использованные шприцы. Я подошел к своей квартире, вставил ключ в замок, и на меня упал кто-то тяжелый, стал меня душить таким специальным захватом. Человек я несильный, драться не умею, а кроме танцев, никаким спортом никогда не занимался, но в руке у меня был ключ — он длинный, старого еще образца, не английский, а такой, который надо вставлять в дыру замочной скважины. Я стал тыкать ключом куда-то позади себя изо всех сил, молча, ни слова не произнес, ни звука. «Мама, мама, зачем ты меня покинула, зачем ушла от меня, оставила одного в юдоли земной и смертной?» Он отвалился, охнул и уполз, наверное, — я не глядел, я открыл дверь и зашел к себе. Я не испугался. Не успел испугаться. А потом испуг уже не пришел Не надо бояться, нельзя. Если боишься, то притягиваешь к себе тех, кто питается страхом. Мать рассказывала про врачиху-онколога, которая к ней приходила с обходом. Она питалась чужой болью как упыриха. Не знаю, с чего моя мать взяла, но у нее меткий глаз. Эта врачиха приходила, задавала вопросы, записывала, а сама наедалась чужой гадостью. Такой человек.