Елена Колядина - Цветочный крест. Роман-катавасия
— И сказала Иудифь в сердце своем: «Господи, Боже всякой силы», — не давая себе остановиться, дабы не запнуться в тщении вспомнить нужные слова, торопливо рек Истома. — «Призри в час сей…э-э… в час сей на дела рук моих к возвышению Иерусалима, ибо теперь время защитить наследие Твое и поразить врагов, восставших на нас!»
Словеса «поразить врагов» показались Истоме очень к месту, и он щедро возвысил глас, вопя их.
— Аз поражу… поражу… не сомневайся, Истомушка. Аз смогу…
Феодосья вскинула глаза к щели в стене, но стыд грядущего деяния не позволил ей поглядеть в любимые зеницы, и она лишь скользнула взглядом по темному провалу, из которого почему-то ей, к вящему ужасу, привиделся ошкуранный бобер, каковых с дюжину висело днями в крытом дворе строгановских хоромов.
По лицу Феодосьи пробежала рябь мелких движений — испуганно вздрогнули брови, собрались, но удержались извергнути слезинки очеса, подрожали губы, и вырвался прерывистый тихий всхлип. Брови ея качнулись и свелись, словно две темные лодки на волне, бисерные зубы закусили нижнюю губу. Не промолвив более ни словечка, Феодосья разжала онемевшие пальцы, по которым сразу побежали мелкие мурашки, сползла с плашки и, еле-еле переступая сапожками, едва живая, испуганно поводя глазами, но, не оглядываясь, побрела вдоль темного высокого частокола, — вершить грех во спасение.
«Блуд сей во имя любви», — услышал бы Истома, доведись ему прислушаться к тому, что шептали губы Феодосьи.
«Нищему не подай, а воину дай», — неизвестно почему вдруг всплыло у Феодосьи в мыслительной жиле. И сии словеса ея приободрили. «Караульщик — тот же воин, ему дать не грех, дабы…» Что именно «дабы», Феодосья не придумала, ибо завернула уже за угол острога, прошла по тропинке и встала идолом пред дверьми, обводя невидящим взором засаленную руками плашку возле кованой скобы, могучие железные петли — навесы, лысый веник для обметания сапог, замерзшую в нелепой позе рогожу и глиняную миску с застывшим содержимым неизвестного назначения под порогом. Все имело вид сизо-кубовый, ибо сумерки совсем уж сгустились.
Сморгнув, Феодосья принялась набираться духу. Бормотая молитву, она оглянулась окрест, — не видит ли кто ея? Посмотрела на двор. Из задка тянуло отхожим. Страшным явлением призраков чернел на расстоянии пыточный столб. Двор был пуст. Отсутствие самовидцев, или, как выразился бы краснословный отец Логгин, очевидцев, порадовало Феодосью. Она стянула расшитую меховую рукавицу, но не вдарила сходу в двери. А пробежала тихими перстами по огубью, ланитам, задержалась на виске и, несколько раз судорожно дернув дланью то вперед, то назад, наконец стукнула пястью в дверь. Стук был слабым, и Феодосья, не сознаваясь себе в сем, наполнилась тайным упованьем, что не будет услышана стражем. Но неожиданно дверь открылась так споро, словно караульный Палька стоял за притвором и того и ждал, как придет к нему муженеискусная девица Феодосья и сотворит блудные любы.
Из-за дверей на улицу вырвался теплый застоялый дух.
— Здравы будьте, — неожиданно для себя, низко поклонившись, охрипшим голосом произнесла Феодосья.
Паля с сомнением озрил поверх плеча Феодосьи двор, ища сопровожатых, и, не обнаружив таковых, уставился на нея.
— Уж так мороз лют, — ни к селу, ни к городу промолвила Феодосья. — Заулком шла, так мерзлых воробьев лежали целые сугробы.
Паля поглядел на небо, ища остатки воробьев, и шмыгнул носом.
— И было б и хуже, — неизвестно, что имея в виду, ответствовал он.
— Не пустите погреться в остроге? — трясущимся гласом промолвила Феодосья.
Караульный бараном вперился в Феодосью.
Он признал среднюю дочь солепромысленника Извары Строгонова и соображал, чего ей понадобилось в сей час в его избушке? Али подал какой пес челобитную, что он, Паля, не подтапливает к утру печь, морозя разбойников? Леший знает!
— Да там ить занято, — дивясь, но, тем не менее, весьма ровным голосом пробасил Палька. — Табачник нужду етит.
— Нужда волю етёт, воля плачет, да дает? — стараясь казаться ровней стражу, с деланным весельем промолвила Феодосья.
И самым завлекательным образом улыбнулась, блудно приоткрывая рот. Но тут же заморгала и потерла кончик носа перстами.
«Али етись пришла?» — прикинул Паля, слывший известным баболюбом. Впрочем, он бабам силком под портища не лез — на его государственной должности оне, блуди, сами приходили, дабы расплатиться простой платой за возможность послабления заключенному в острог сродственнику. «А за кого же Строганиха елду держать надумала? В остроге один скоморох. Больше никого и нет. Видать, спутала. Видать, еённого сродственника в Вологду увезли, а она сюда приперлася. Ишь, ты, медовая какая!.. От манды, небось, пахнет, как от кадила». Ретивое у Пали вящее потяжелело. Так что он, прикрывшись дверью, даже поерзал рукой, одергивая рубаху. «Эх, леший надавал мне сегодня Феньку!» — с досадой подумал страж.
— Чего-то я в толк не возьму… — почесал Паля языком изнутри щеки.
— Толк-то есть, да не втолкан весь, — весьма похабным, как ей казалось, смехом ответила Феодосья.
И сжалась сердцем: «Господи, неужели аз сие дею?»
«Ну, точно, блудить присралось… — уверился пытальщик. — Ишь, ты… Вот тебе и боярыня!»
— Служите с Божьей помощью? — вопросила Феодосья. — Государевы интересы блюдете?
Ах, сам черт бы не разобрал, почто она сие спросила?
«Или нет, не блудить?» — Паля поелозил в бороде.
«Что же делать? Какое слово молвить? Али брякнуть, мол, не желаешь ли, Палюшка, со мной полюбиться? Ой, Господи!» — лихорадочно перебирала в голове Феодосья и, сама того не замечая, тонко воздыхала.
Впрочем, Паля истолковал вздохи сомнений Феодосьи, как похотливые стоны. Но — э-эх, сучий потрох! На лавке в его избе уж полеживала портомойница Фенька. Баба сия была старой Палиной зазнобой. Когда-то приперлася она в острог за послаблением мужу Ефимке: он, скнипа худая, намалевал на доске проматерь Еву с винной сулеей в одной руке и со стаканом в другой, да и расплатился сим творением в питейном доме. Отец Нифонт возьми, да и зайди в сие злачное место. А там, на стене — нагая баба с хмельным питием. Сперва отец Нифонт решил, что рукотворный образ — Фенькапортомойница, уж очень, неохожими грудями, схожа. Пригляделся, а вкруг винограды едемские и надпись с двумя-тремя ошибками: «И увидела жена, что вино хорошо для пития и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла скляницу, и пила; и дала так же мужу своему». «Неужто Магдалена, до того, как покаялась?» — удивился отец Нифонт. А пьиюще возьми, да и поясни: «Ева»! Ох, досталось Ефимке на правеже! Уж он вопил под розгами, что вино — творение рук Господа нашего, и потому изображать его не есть грех. Уж он призывал Христа в свидетели, прося еще разок обратить воду в вино. Без толку: продержали в остроге трое суток, пытая нещадно. А после воевода опустил Ефимку мордой в ушат с помоями и промолвил: коли слышит тебя Христос, пускай обратит сии ополоски в вино. Коли будет так — пей сие вино до дна и катись на все четыре стороны. Ефимка в помоях и захлебнулся. А Фенька так от пытальщика отсохнуть и не смогла. Вот и в этот морозный вечер она явилась украдом в караульную избу с питием и миской закуски: нарезанной ломтями редьки, лука и кислой капусты, облитых постным маслом. Кабы знать заранее, погнал бы Паля Феньку в шею! Но теперича содеять сего никак нельзя, ибо Фенька из обиды растрезвонит о ночной гостье по всей Тотьме. Да какое по Тотьме — до Вологды набает кривды да еще наворотит сверх того придумок. Это ж бабы! У них вода в жопе сроду не держится. Как бы Строганов шею не наломал! Дочке его что — отоврется, мол, Паля силой принудил, а ты с кормовой должности кубарем скатишься!
— Служу… — ответствовал по размышлении Палька и отечески добавил: — Шли бы вы, Феодосья Изваровна, домой, а то, как бы волки вас не изодрали в потемках.
— Аз волков не боюсь, — дрожащим голосом ответила Феодосья.
— Ежели у вас дело какое — с утра приходите, — еще строже промолвил Паля, коего ретивое отпустило. — Давайте-ка, аз до ворот вас доведу.
Оглянувшись в избу, Паля поспешно вышел на крыльцо, притворил дверь и, поминая мороз, пошагал по двору мимо пыточного столба, к воротам.
Феодосья поворотилась и мертвым шагом, с невидящим взором, как заговоренная, покорно пошла вослед пытальщику.
Явись Феодосья в другорядь, али часом раньше, не пришлось бы ей ничего и объяснять Пальке, лежала бы сейчас на его лавке, покрытой вонялой овчиной. А после держала бы в дланях голову любимого Истомушки. Но, Фенька поганая спасению невинно оклеветанного подговняла! Но, поелику Феодосья сей скрытой причины не подозревала, то всю вину на неудавшееся избавление Истомы взвалила на себя: на трусость свою, на пугание и женское неумение.
