Джером Джером - Они и я
Между тем епископ наш рассказывал все, что он узнал о Китае во время своего пребывания в Сан-Франциско; человек, проживший двадцать лет в деревне, старался объяснить свой взгляд на английскую драму; наша хозяйка пыталась занимать ученого, рассуждая о радии; драматург объяснял свой взгляд на положение дел в России. Поэт испортил себе обед, стараясь объяснить министру новый источник налогов. Писательница и министр четверть часа обсуждали вопрос о христианской науке, ошибочно предполагая, что тот и другой в нее верят. Издатель объяснял отношение церкви к новому богословию; хозяин, один из остроумных адвокатов, все время беседовал с буфетчиком.
Удовольствие прислушиваться к разговору, найти человека, знающего, о чем он говорит, можно сравнить с радостью, которую мы ощущаем, найдя коробку спичек в темноте. Нам его в продолжение обеда доставила актриса.
Я мог бы заинтересовать этим добрых людей, беседуя с ними о театрах и литературных знаменитостях, которых я встречал. Они могли бы мне поведать историю о своих собаках и говорить о законах насчет мелкого землевладения.
Но они сделали несколько лестных замечаний о моих книгах, уверяя меня, что они их читали и ими восхищались во время болезни, страдая в это время умственным расстройством. Я понял, что если бы они всегда оставались в добром здоровье, они бы и не подумали читать мои книги.
Один человек уверял меня, что я спас ему жизнь. Он хотел сказать: его умственные силы, т. е. мозг, когда он почти сошел с ума. Дошло до того, что он забыл свое имя. Его голова была пуста. И вдруг однажды — случайно, или по воле Провидения — ему попалась одна из моих книг. Это единственная книга, которую он был способен читать целыми месяцами! И теперь, когда он чувствует упадок сил — при этом он сравнил свой мозг с выжатым лимоном — ом оставляет все и принимается за мои книги не разбирая, какая попадется. Я полагаю, что можно радоваться, спасая чужую жизнь, но я бы желал при этом иметь право выбора.
Я не уверен в том, полюбит ли Этельберта миссис Сен-Леонар. Не думаю, чтобы последняя одобрила первую. Я полагаю, что миссис Леонар вообще мало кого любит — иначе как по долгу. Ей на это не хватает времени. Человеку предназначено страдать, и надо привыкать к этому чувству — такая философия не дурна. Но миссис Сен-Леонар задалась целью разыскивать поводы к страданию, оставляя в стороне все другие жизненные интересы. Она считает это единственным назначением женщины, заслуживающей названия христианки.
Я застал ее однажды одну после обеда. Видя ее озабоченной, я спросил, не могу ли ей быть полезным.
— Нет, — отвечала она, — я стараюсь вспомнить, о чем я горевала утром. Совершено не могу припомнить!
Позднее она вспомнила и вздохнула с облегчением.
Этельберта находит самого Сен-Леонара прелестным. Мы с ней заедем в воскресенье, чтобы повидать детей. С тремя или четырьмя из встреченных нами гостей мы наверно сойдемся.
Мы уехали в половине седьмого и пригласили с собой Бьюта к ужину.
X
— Она женщина добрая, — заметила Робина.
— О ком ты говоришь? — спросил я.
— Он немного требователен, как мне кажется, — продолжала Робина, обращаясь к восходящей луне. — К тому же много детей.
— Ты думаешь о миссис Сен-Леонар? — спросил я.
— По-видимому, нет возможности доставить ей удовольствие, — пояснила Робина. — В среду я пришла помогать Дженни укладывать корзины для пикника. Она сама придумала этот пикник.
— И что же? — спросил я.
— Глядя на нее, можно было подумать, что она собирается на похороны. У нее явилось предчувствие, что она схватит сильную простуду, сидя на траве. Я ей напомнила, что дождя не было за последние три недели и что земля суха, как кость; она уверяла, что засуха травы не касается. В ней всегда сохраняется какая-то сырость и что подушки всасывают влажность. Но это не важно. Всему бывает конец, а пока другие счастливы… Ну, вы знаете ее манеру говорить, — все в этом роде: «О ней никогда никто не думает; ее перетаскивают с места на место». Она говорила о себе как о святой иконе. Это подействовало на мои нервы, я предложила Дженни остаться с ней дома. В это время меня не прельщала мысль о пикнике.
— «Когда наши желания исчезают, мы гордимся нашей добродетелью, думая что мы их побороли», говорит Ларошфуко, — заметил я.
— Но я не гордилась своей добродетелью, и вина была на ее стороне. Я ей сказала, что для меня безразлично остаться дома, что и без нее все обойдется хорошо, и ей нечего беспокоиться. Тогда она расплакалась.
— Она, вероятно, прибавила, — заметил я, — что тяжело иметь детей, которые сами, желая ехать на пикник, оставляют свою мать дома; что в ее жизни и так мало радостей; что она только и желала этого выезда; но раз все будут счастливы, если ее не будет, то…
— Да, нечто в этом роде, — подтвердила Робина, — но гораздо подробнее. Мы все вокруг нее засуетились, уверяя, что без нее пикник не удастся. Она утешилась.
В это время сова пронзительно завопила, сидя на дереве. Она появляется каждый вечер в сумерки на верхушке дерева в виде призрака. Но ей не следует гордиться своим голосом. Это ей невыгодно во всех отношениях. Ее дикие вопли пугают все живые существа на расстоянии целой мили в окружности, заставляя зверьков прятаться в свои норы. Быть может, все это происходит по законам природы для уничтожения долго живущих мышей, оглохших от старости и обременяющих свою семью. Что касается остальных, не мечтающих о самоубийстве, они все в безопасности. Этельберта считает крики совы предвестником смерти. Но, принимая во внимание, что в нашем округе многое множество сов, едва ли найдется человек, жизнь которого в таком случае страховое общество согласилось бы принять в страховку.
Веронике нравится эта сова.
Даже ее крик ей кажется приятным. Я застал ее накануне под деревом, завернувшейся в шаль; она старалась подражать крику совы. Как будто одной совы недостаточно. Мне было на нее досадно. К тому же подражание ей не удавалось. Она уверяла, что подражает лучше меня. Я был так глуп, что принял ее вызов. Теперь мне досадно на себя, когда я вспоминаю: почтенный литератор, средних лет, сидя под деревом, старается подражать крику совы! Птица была настолько глупа, что нас поощряла.
— Она была прекрасная молодая девушка, лет семнадцати, когда Сен-Леонар влюбился в нее, — продолжал я начатый разговор, — У нее были темные глаза с мечтательным взглядом, скрывающим какую-то тайну. Ее выражение было восхитительно, когда она сердилась.
Думаю, что это бывало очень часто. Это выражение иногда появляется у нее и теперь, но в сорок шесть лет оно менее привлекательно. Для хорошенькой девушки лет девятнадцати досада, отсутствие логики имеют свою прелесть: причуды голубоглазого котенка нас поощряют его дразнить. Молодой Губерт Сен-Леонар находил ее капризы очаровательными; у него были вьющиеся волосы темного цвета, он легко краснел, и готовился покорять весь мир; ее подвижность ему нравилась, и он в этом ей признался. Он находил ее своевольной, властной и просил ее, ради него, сохранить свои причуды, уверяя ее, что она прекрасна, когда сердится. Это, вероятно, так и было в девятнадцать лет.
— Разве он все это тебе рассказывал? — спросила Робина.
— Ни слова, — успокоил я ее, — он только говорил, что она, по мнению знающих людей, была самой красивой девушкой в Кембридже и что ее отец разорился, обманутый каким-то негодяем. Нет, по выражению французских полицейских, я только «воспроизвожу картину преступления».
— Может быть, она неверна, — заметила Робина.
— Очень возможно, — возразил я. — Но почему? Разве тебе это кажется невероятным?
Мы сидели у входа, ожидая Дика, который должен был вернуться с поля.
— Нет, — отвечала Робина, — все это мне кажется весьма вероятно.
— Очень жаль, что это так! Не забывай, что я старый литератор. Я поставил на сцену столько драм. Легко проследить как их возникновение, так и развязку. Теперь мы присутствуем при последнем акте драмы Сен-Леонаров, — при бесполезном акте, который только напрасно отнимает время. Средние действия, по всем вероятиям, были более увлекательны и разыграны более серьезно, главным образом, для развлечения прислуги. Но первый акт с декорациями полей и лесов наверное был прекрасен. Перед ней ее преданный поклонник, о котором она слыхала и давно мечтала. Приятно думать, что вас считают за совершенство — не вполне: это может казаться натяжкой — но существом, близким к совершенству. Самые недостатки, которые могут порицать родные и знакомые, являются в настоящем свете. Художественное освещение скрадывает все недочеты. Добрый Губерт находил ее прекрасной во всех отношениях. Желание изменить ее он считал бы преступным.
— В таком случае, — возразила Робина, — это его вина, если он поощрял ее недостатки.
