Сергей Шапурко - Чайки за кормой (сборник)
– Владлеша, родной! Уже и не чаял тебя живым увидеть! – старик, радостно щуря глаза, подскочил к своему командиру и крепко его обнял.
Красносеев, все еще переживающий недавние неприятные ощущения, отстранил Потапыча, вытер рукавом губы и сказал:
– Ну, будет, будет…
Бывший сторож, отнеся холодность собрата по походу к последствиям летных переживаний, спросил:
– А где это мы с тобой оказались?
– Деревня Шептуново. До ближайшего города сорок километров, я узнал. Ехать надо.
Старик был обладателем хорошо развившегося склероза, но про сегодняшнее ночное свидание, назначенное незнакомой, но пылкой девушкой, он не забыл. Это должна была быть его лебединая песня, и петь ее он намеревался ближайшей ночью до хрипоты.
– Дело в следующем: устали мы. Да и поздно к тому же. Поспим, а завтра с утреца и двинем к городу. И автобус ранний наверняка есть.
Владлену Борисовичу не очень хотелось оставаться в опасной близости от незнакомца, покусившегося на его честь, но доводы Потапыча были небезосновательны.
Найти ночлег не составило труда – пустующих домов в деревне было предостаточно.
Купив у соседей снедь, путешественники устроились на кухне оккупированной ими хаты.
– Борисыч, может это… усугубим? Штрессы снять, – предложил Потапыч, томимый предчувствием ночного свидания.
Второй секретарь неожиданно согласился. Его до сих пор била легкая дрожь при воспоминании о прошедшем дне.
Самогон, приобретенный ими у подозрительной хромой старухи, пах покрышкой и лишь титаническими усилиями внедрялся в организм. После второго стакана тело Красносеева перестало дергаться, и он пошел спать. Потапыч же только вошел во вкус.
Ночью Владлен Борисович проснулся, услышав на улице какую-то возню. Он оделся и вышел во двор. Из сарая доносился сладострастный шепот. Красносеев с удивлением узнал голос Потапыча:
– Я обожаю тебя! Ты – чудо, ты – верх совершенства! Позволь мне любоваться тобой. Ты соблазнила меня, ты заставила меня забыть обо всем и броситься в океан страсти. Твой стан – мой спасительный круг. Ты – моя единственная надежда сегодня, завтра, всегда. Ты – моя Богиня!
Пораженный не только пламенностью речи, но и подбором слов и фраз, которые Потапыч до этого никогда не употреблял, Владлен Борисович заглянул в сарай. Пьяный старик стоял на коленях перед воткнутыми в земляной пол вилами. Из его глаз потоком лились наполненные алкоголем слезы.
Красносеев не стал прерывать любовный экстаз Потапыча. Он пожал плечами и пошел спать.
С утра выяснилась необычная деталь: у Потапыча на груди появился портрет Ленина. Пьяный местный сапожник, прошедший в свое время лагеря, идя навстречу настойчивым просьбам старика, поздно ночью сделал ему наколку лидера революционного движения.
– Как это тебя угораздило?! – не зная что и сказать, спросил Красносеев.
Потапыч, согнув шею, недоуменно рассматривал тату на своей груди. Он облизывал пересохшие губы и нервно моргал глазами. Прошедшие вечер и ночь, видимо, оставались для него самого загадкой, несмотря на отчаянные попытки мозга запустить работу памяти.
– Это вот… Как же? – с присвистом проговорил старик, боязливо ощупывая ленинский лик. Он даже потер наколку смоченным слюною указательным пальцем, но вождь оставался на месте.
Глава 19
Ранее весеннее утро застало группу людей на небольшой полянке в смешанном лесу.
Двое копали яму, усиленно работая лопатами. Человек с испуганным лицом, видимо, в чем-то провинившийся, сидел на земле со связанными сзади руками. Возле него нервно прохаживался крупный мужчина с черными кавказскими бровями. Немного поодаль на пеньке сидел слабо вменяемый юноша с характерным лицом. Переполняемый избытком энергии и не имея конкретного дела, он со счастливой улыбкой давил муравьев носками своих армейских сапог.
– Нет тут ничего! – в сердцах крикнул Вова, выкарабкиваясь из свежевырытой глубокой ямы.
– Врет он все, гад! – Гагарин также решил бойкотировать неинтересную и тяжелую земляную работу. Зарабатывать деньги он желание имел, а вот копать – нет.
Перемогин нервно заерзал на земле и неискренне выразил оптимизм:
– Там они. Глубже копать надо.
– Ты че, блин?! Там глубже – уже уголь и шахтеры! – рявкнул Гагарин.
Григорий Петрович остановился и присел на корточки рядом с пленником.
– А может, ты нам голову морочишь? – каким-то безучастным голосом спросил он.
– Ну, что-о-о-о вы! Как я могу?! К тому же в подобной, совершенно невыгодной для меня ситуации. Точно помню – здесь закапывал. Ну, разве что на метр левее. Или правее… – с трудом сдерживая дрожание губ, произнес Перемогин.
– Я его убью! – крикнул Гагарин и сделал попытку дотянуться до шеи Ипполита Сидоровича.
Пончик, решив, что уже началось, тут же оказался рядом. Его пальцы с грязными ногтями замелькали перед лицом связанного Перемогина, но Тормашкин закрыл своим телом ценного пленника.
– А, ну-ка, успокоились! Рано еще! – крикнул он своей свите и сразу же обратился к Перемогину:
– Ты это, вот что: моих людей не нервируй. Сам видишь, обстановочка накаляется. Давай-ка, еще раз мне все расскажи.
Иннокентий Сидорович погрустнел и в сотый раз поведал о том, как ему позвонил Красносеев. Как сказал, что хотел бы сдать деньги, принадлежащие, по его мнению, партии. Да, восемьсот тысяч. Как он назначил ему встречу у секретаря райкома и тут же вылетел на юг. Не застав на месте руководителя парторганизации, он… (дальше Перемогину, чтобы избежать пыток, к которым он был не привычен, приходилось врать) встретил на улице Красносеева, взял у него деньги, углубился в лес и там их закопал.
Окончание этой истории состояло из одних неувязок, но Григорий Петрович почему-то в эти «сказки» верил. Наверное, очень хотел верить.
– Хорошо. Допустим, все так, как ты говоришь… Или врешь? Пончик!
– Нет! Нет! Не надо!! Правда, чистая правда!
– Так почему же мы денег не нашли?
– Видимо, я перепутал лес.
– Бывает. А где настоящий?
– Я, к сожалению, не помню.
– Пончик!!
– Горбачев – Нобелевский лауреат! Талонизация! Павловская реформа! – услышав свои имя, взревел идиот и рванул к своей жертве.
– Не на-а-адо! Вспомнил!
Но было поздно – физическое воздействие к нему было применено. Не выдержав боли, Перемогин сознался в двух изменах своей жене и в том, что причастен к взрыву на Чернобыльской АЭС. Понимая, что все идет по неконструктивному пути инквизиции, Тормашкин остановил вошедшего в раж Пончика.
Потерявшего сознание от пыток Иннокентия Сидоровича развязали и облили водой. Как только он пришел в себя, первый секретарь грозно крикнул:
– Показывай!
Бывший клоун вскочил на ноги и неожиданно для окружающих стал показывать цирковые номера. Перемогин, даже не смотря на повреждение ноги, так лихо исполнил сальто, что Гагарин, опешив, отшатнулся назад и, поскользнувшись, сел на муравейник. Пончик радостно завизжал и попытался похлопать артисту, но ладонью в ладонь не попадал. Водитель Вова от удивления присвистнул.
Восприняв разнообразные реакции своих мучителей как поддержку, Перемогин полностью отдался любимому когда-то искусству. Он совершал различные прыжки и акробатические номера, жонглировал узловатыми корягами и еловыми шишками, ходил по воображаемому канату – начерченной на земле линии и, изображая силача, поднимал трухлявый пень. Когда он приступил к дрессировке пойманного ежа, Тормашкин решил, что хватит:
– Это у тебя, конечно, хорошо получается. Но деньги-то где?
Раскрасневшийся Иннокентий Сидорович вмиг погрустнел и скромно присел на пень. Появились плохие предчувствия.
Глава 20
В7:30 утра рейсовый автобус, взяв на борт сорок пассажиров, покинул деревню Шептуново и направился к городу Чмуринску. В середине салона на вконец разболтанных сооружениях, которые почему-то принято называть «креслами», сидели два неугомонных рыцаря Истины. Точнее, один несгибаемый коммунистический адепт и его помощник, исключительно по своей доброй воле втянутый в водоворот беспокойных дел, связанных с доставкой наличности.
Потапыч прильнул к дрожащему стеклу пылающей щекой и грустно смотрел на исчезающее за уплотняющимся воздухом поселение. Там, в деревне Шептуново, осталось его лучшее романтическое приключение за последние тридцать лет. Сердце сладостно щемило, голова раскалывалась от похмелья. На этом фоне очень хорошо вести душевные беседы.
– Едем, все едем, – начал издалека старик. Приключения последних дней весьма приободрили его. В скованном старостью организме начался весенний ледоход. Глаза его горели, как у голодного кота. Усы обрели упругость и приподнялись, став почти параллельно земле.
Красносеев читал оставленную кем-то «Сельскую газету» и в разговор вступать не хотел.
– И как же мы это… в Москву-то приедем? – желания общения победило тактичность без особого труда, поскольку последнего качества у Потапыча практически не было.
