Валентин Катаев - Красивые штаны. Рассказы и фельетоны (сборник)
– Интересно все-таки узнать, что «уже»?
– Чего «уже»?
– Вечерняя, я говорю, прохлада уже… Интересно все-таки узнать, что там дальше произошло с вечерней прохладой. Ну, «Мы вышли в сад… Вечерняя прохлада… Уже…». А что «уже» – неизвестно. Даже как-то обидно.
– Завтра приходи. Завтра я ее склепаю, тогда уже обязательно выясним, что «уже». Спокойной ночи.
На другой день бархатный баритон вкрадчиво начал:
Мы вышли в сад…
Гости затаили дыхание.
…Вечерняя прохлада… Уже…
Кр-р-р-ак!
– А, чтоб ты сдохла! Опять лопнула. На новом месте.
– Товарищи! Это неблагородно. Позвал людей в гости, а что «уже» – никто не знает. Мы желаем узнать, что «уже».
– Не смотрели б на тебя мои глаза! – с отвращением сказала жена. – Вышла замуж черт знает за кого! Чем всякие виктролы покупать, перед людьми позориться, лучше бы купить на эти деньги масла, что ли. А то: «Мы вышли в сад, вечерняя прохлада… Уже…» А что «уже» – неизвестно. Хоть в глаза людям не смотри.
И она заплакала.
Через три дня бархатный баритон опять вкрадчиво начал:
Мы вышли в сад… Вечерняя прохлада… Уже…
Кр-р-р-р-р-ак!
– Так-к-к-к я и знал! – простонал Рязанцев, хватаясь за голову.
Гости злорадно захихикали.
– Изверг! – закричала жена истерическим голосом. – Сил моих больше нету. Ухожу от тебя, окаянного, к папе и маме! Не могу жить с постылым!
И она стала нервно укладываться.
Товарищ Рязанцев поник головой.
Поздней ночью он писал треугольнику производственного кооператива «Граммофон» горькое послание.
Писал он, между прочим, следующее:
«…А также посылаю 15 рублей задатка и прошу вас убедительно, дорогие товарищи, пошлите мне хорошую пружину, чтобы я хоть проиграл все 20 пластинок, чтобы жена мне шею не пилила, чтобы товарищи не смеялись и чтобы оправдать 270 рублей. Сделайте милость, пошлите то, что я прошу. Кроме вас, где я могу ее достать? Ведь жалко же напрасно деньги гробить…»
И крупные слезы капали из его покрасневших глаз на лист серой бумаги.
Мы вышли в сад… Вечерняя прохлада… Уже…
Кр-р-ак!
Эй, вы, дорогой товарищ треугольник производственного кооператива «Граммофон»! Черт вас побери!
Не мучьте человека!
Что «прохлада»? Что «уже»?
Этот вопрос с «прохладой» наконец должен быть выяснен в ту или другую сторону. Надо же наконец дать чуткий, исчерпывающий ответ:
– Что «уже»?
1929
«На голом месте…»
«Полтора года назад тут еще было абсолютно голое место…»
Именно такими словами начинаются почти все очерки о Магнитогорске. Когда я уезжал из Магнитогорска, мои магнитогорские друзья сухо предупредили меня на вокзале:
– Имей в виду. Напишешь: «Полтора года назад тут еще было абсолютно голое место» – и твоя карьера как писателя и человека безвозвратно погибла.
– Ладно. Не погибну, – сказал я друзьям, и поезд тронулся.
Кстати, о магнитогорском вокзале.
Полтора года назад на месте магнитогорского вокзала было еще абсолютно голое ме…
Извиняюсь!..
Голого места не было. И полтора года назад не было. Вообще ничего не было.
Магнитогорский вокзал при всем моем глубоком уважении к советскому транспорту не может быть отнесен к чудесам строительной техники.
Нельзя сказать, чтобы он мог успешно конкурировать по красоте и великолепию с лучшими мировыми вокзалами. Больше того. Даже скромный кунцевский вокзал в сравнении с магнитогорским может показаться шедевром вокзальной архитектуры.
Магнитогорский вокзал представляет собой три вышедших из употребления железнодорожных вагона, уютно разукрашенных соответствующими надписями.
Но не в этом ли его прелесть?
Он как бы является скромным символом общего строительного движения. Вокзал, дескать, и тот на колесах.
Между прочим, про магнитогорский вокзал комсомольцы сложили такую частушку:
В наших транспортных вопросах
Есть один большой вопрос.
Наш вокзальчик – на колесах,
Только транспорт… без колес.
Полтора года назад…
Виноват! Не полтора года назад, а двенадцать часов назад! Таковы магнитогорские темпы.
Картинка.
Раннее утро Первого мая. Просыпаюсь в номере гостиницы (полтора года назад на месте гостиницы было абсолютно го… Ох, извиняюсь!..). Мой товарищ по номеру, магнитогорский старожил, стоит перед широким итальянским окном и пожимает плечами. Чем удивлен мой товарищ? В окно виден широкий строительный пейзаж. Экскаваторы. Тепляки. Фундаменты. Подъемные краны.
– Н-ни ч-черта не понимаю… Гм… Хоть зарежь…
– Да в чем дело?
– Как это в чем дело? Видите?
– Пейзаж вижу.
– Пейзаж… Гм… А посреди пейзажа?
– А посреди пейзажа – большая труба.
– Большая труба?
– Ну да. Большая труба. А что?
– А ничего. Поздравляю вас! Мы оба сошли с ума и галлюцинируем. Здесь не может быть трубы. Вчера здесь ее не было.
– И тем не менее труба. Большая железная труба. Вышиной в два порядочных дома.
– Позвольте… Ведь сегодня Первое мая. Понимаю, понимаю! Это – первомайские штучки. Макет трубы. Не иначе. Уф! Гора с плеч!
Но каково же наше удивление, когда оказывается, что труба не первомайский макет, а действительная, всамделишная, настоящая труба.
Ее поставили в ударном штурмовом порядке в течение одной ночи.
– Испортили пейзаж, черти, – печально бормочет мой товарищ. – Вчера я его снимал, а сегодня снимок устарел. Никак за темпами не угонишься!
Однако эпизод с трубой – мелочь.
История с озером куда грандиознее.
В двух словах. Была крошечная речка. Курица вброд проходила. А для доменных печей необходимо воды примерно вдвое больше, чем для всей Москвы. Где же взять? В ударном порядке в 73 дня перегородили речку километровой плотиной и сделали «озеро площадью в 15 квадратных километров».
Пришли кулаки из соседней станицы, посмотрели – где речка? Нет речки!
– Караул! Большевики последнюю речку у людей украли! Ограбили!
– А озеро вас не устраивает? – спросили комсомольцы и дружно запели:
Нету речки – и отлично!
Вот где наши козыри:
Не в ручье единоличном,
А в коллективном озере.
Теперь насчет магнитогорской кооперации.
Еще полтора года назад на месте магнитогорской кооперации было абсолютно голое мес…
Ах, черт! Виноват. Ну, действительно было голое место. Собственно, и сейчас гол…
Опять!.. Я извиняюсь. Место не было голое… И сейчас не голое… Наоборот, магнитогорская кооперация работает мощными толчками, так сказать, периодами.
Был, например, недавно так называемый апельсиновый период. Магнитогорск задыхался от обилия апельсинов. Магнитогорск был превращен в Сорренто. А кооперация все крыла и крыла апельсинами, пока местное население не взмолилось:
– Довольно!
И апельсиновый шквал утих так же внезапно, как и начался.
Но зато начались так называемые икорные заносы. Паюсную икру ели все. Даже местные тихие, маленькие, похожие на мышей лошадки с отвращением отворачивались от соблазнительного деликатеса.
Население снова взмолилось:
– Довольно икры!
И икра схлынула. Но зато начался буран кофе-мокко.
И так далее.
Сейчас в Магнитогорске 85000 человек.
А полтора года назад здесь было голое место.
Да, да! Опять! Именно голое место.
Было голое место, а теперь – город.
Пусть я погибну как писатель и человек, но факт.
На голом месте большевики строят мировой гигант.
И построят. Будьте уверены!
1931
Неисправимый
– Ну-с, что вы скажете теперь, милостивый государь? – весело воскликнул я, врываясь в затхлый кабинет Тупягина.
– А что такое? – кисло поморщился Тупягин, поджав тонкие лиловые губы.
Я выдержал блестящую паузу и, заранее предвкушая эффектное изумление Тупягина, небрежно бросил:
– Звонкая монета. Выпущена Советским правительством.
– Ерунда! – сказал Тупягин.
– Но сегодняшний номер газеты… На первой странице…
Я ткнул Тупягину газету. Тупягин лениво скользнул глазом по очерченному синим карандашом месту и сказал:
– Брешут! Очки втирают! Погубили Россию, а теперь баки забивают.
– Это кто Россию погубил?
– Большевики ваши погубили. Чувствуют, что их песенка спета, и морочат доверчивых людей. Могу вас уверить, что не пройдет каких-нибудь двух недель, как все ваши совнаркомы полетят кувырком вместе с вашей мифической звонкой монетой!
– Тупягин… Ха-ха… Вы меня просто удивляете! Ведь совершенно то же самое вы утверждали два года назад.
– Я своих мнений не меняю-с! Тогда утверждал и теперь утверждаю. Ваша звонкая монета – брехня.
– Ах, так! А это, по-вашему, тоже брехня?! – воскликнул я, вынимая из кармана новенький двугривенный.
Тупягин вскользь посмотрел на двугривенный, сиявший в моих пальцах, и пожал плечами.
– Обыкновенный николаевский двугривенный… Награбленный большевиками из Монетного двора в семнадцатом году…
