Лампа в окне - Александр Другов

В лицо нам ударил сноп света. Мы замерли. Столетний владелец фонаря молчал, только пару раз хрипло кашлянув. Как всегда, Повсюша опередил меня — вытянув руку с оскаленным Чарли, он простодушно попросил:

— Дедушка, нам бы лопату, обезьяну закопать. Не пособишь?

Фонарь упал на землю. Мы бросились за дедом. Повсюша на ходу уговаривал старика не бояться, а я почему-то размышлял, где Повсюша обогатил свой лексикон этим былинным «пособишь».

Становилось ясно, что сторожа мы не догоним — сказывалось слабое знание местности. Вскоре мы его окончательно потеряли. Надо думать, дед затаился в каком-нибудь склепе — ситуация с дохлой обезьяной на полуночном кладбище выставляла нас в невыгодном свете, и на наши призывы начать переговоры он не откликался. Было слышно, как вместо этого вредный старикан в темноте приглушённо вызывал по мобильному телефону подмогу.

Остаток ночи прошёл скомканно — мелькали какие-то кресты, заколоченные часовни, ещё запомнились полицейские фары на главной аллее, крики, наручники, пресный вкус кладбищенской пыли. Чарли мы потеряли ещё в самом начале этой беготни.

Отпустили нас уже на рассвете. Остановившись посреди двора полицейского отдела, Повсюша подтянул штаны, задумался. Ухмыльнулся:

— Всё не так плохо.

Сдерживая злобу, я поинтересовался:

— Можно узнать, что из всего произошедшего за эту ночь ты рассматриваешь как удачу?

Повсюша улыбнулся ещё шире:

— Чарли нам не вернули. Это, конечно, херово. Зато справка есть из ментуры, что мы хотели его на кладбище похоронить, а нас замели. Ментам Костян точно поверит. И ещё есть дед-свидетель.

Я размахнулся и отвесил другу детства затрещину. Стало легче. Я мечтал об этом последние сорок лет, но каждый раз побеждало миролюбие. Повсюша не обиделся. Почесавшись, он бодро подмигнул:

— Мать, наверное, уже не злится. Пошли, она нальёт.

Он тронулся в сторону дома. Я долго смотрел в его толстую спину в линялой майке.

Потом, ускоряя шаг, двинулся следом.

ЖЁНКА

Звонок тренькнул не то чтобы неуверенно, но как-то без особого желания. Я с удовольствием бросил недописанный отзыв на чужую диссертацию, вышел в коридор и открыл дверь. На пороге стоял невзрачный мужичок. Не дожидаясь приглашения, гость мимо меня боком вошёл в квартиру, что-то неясно буркнул — можно было заключить, что со мной поздоровались — и принялся тщательно вытирать ноги, опустив голову и внимательно глядя на свои мерно шаркающие по жёсткому ворсу коврика бесформенные дешёвые ботинки.

С одобрением дожидаясь финала этой процедуры, я разглядывал влажные от пота редкие пегие волосы на макушке гостя, доходившей мне до плеча. Так и не подняв головы, он неожиданно перестал двигать ногами и прокуренно поинтересовался:

— Куда идти-то?

— Туда.

Пришелец — на вид ему было лет пятьдесят пять — косолапо двинулся по коридору. В ванной он с шорохом коротко провёл ладонью по штукатурке, и я удивился его массивным, не по щуплой фигуре, рукам и сильным пальцам с круглыми, толстыми ногтями.

Глядя в серую стену, гость поинтересовался:

— Штукатурил кто?

Я пожал плечами:

— Штукатуры.

Он безрадостно вздохнул:

— У тебя смесь осталась?

Интересно, но водители такси, сантехники и милиционеры с первой минуты обращаются ко мне на «ты». Почему? Не успев сосредоточиться на этом вопросе, я автоматически ответил:

— Осталась. Два мешка.

— Неси. Стены буду ровнять.

Я открыл рот, чтобы поинтересоваться, чем его не устраивают мои стены, когда он коротко сообщил:

— Ни одного прямого угла. Я так плитку ложить не стану.

— Ты хотя бы померил.

— Так, ёлки, я без того вижу. Смесь давай.

Препираться казалось бессмысленным.

— Тебя как зовут?

— Фёдор.

— А по отчеству?

Он впервые повернулся ко мне, и я увидел блёклые, невыразительные глаза за толстыми стёклами дешёвых массивных очков и на левом виске уходящий под волосы широкий розовый след от недавней ссадины.

— Палыч.

— А меня Александр. Пойдём, Фёдор Палыч, покажу, где смесь.

Оставив ванну на попечение гостя, я вернулся в кабинет, где заливался телефон. С нехорошими предчувствиями я снял трубку, и завязался унылый, как тёплый кисель разговор с приятелем-сценаристом о его последнем сценарии. Слушая несчётное количество раз повторяемое «кульминация», «предкульминация», «первая часть», «вторая часть», «поворотное событие» и вяло поддакивая жалобам на продюсеров и режиссёров, я краем уха следил за событиями в ванной. Положив трубку, я уловил заключительную часть разговора Фёдора Палыча с кем-то, кого он по мобильному телефону с трудно уловимым непочтением называл «товарищ капитан». По всему судя, Палыч с вялым упорством отказывался пойти навстречу требованиям собеседника. О чём конкретно шла речь, понять было положительно невозможно. Разговор был тягучим и странным, а концовка вышла и вовсе неожиданной — не повышая голоса, Палыч вдруг глухой равнодушной скороговоркой выдал короткий залп изощрённой брани, заставивший меня вспомнить далёкую студенческую молодость, наш институтский стройотряд и седого Пашу, виртуозного стропальщика, пропойцу и изумительного, вдохновенного матерщинника.

В ванной наступила тишина. Оставив безнадёжную попытку заставить себя работать, я вышел в коридор и прислонился к косяку ванной. Стоял сырой вяжущий запах цементного раствора. Палыч безмятежно водил мастерком по стене.

— Фёдор Палыч, кофе будешь?

— А дашь?

— Чего бы я спрашивал?

Опустив руки и уставившись на пятно свежего раствора на стене, Фёдор пожал худыми плечами:

— Так, ёлки, хозяева разные бывают. Я у одной кофе спросил, так она: «Может, тебе ещё и коньячку налить?» Короче, не дала.

— Коньяк не обещаю — не жалко, просто нету — а кофе дам.

— Давай.

Было слышно, как Палыч в ванной плещет водой. На кухне он появился, аккуратно вытирая свежевымытые руки о грязноватый живот комбинезона. В ожидании кофе он деликатно стоял, держась за спинку стула и не садясь, пока не сяду я. Затем, оглядев сиденье и деликатно отряхнув спецовку — поднялось лёгкое облачко серой цементной пыли — сел сам.

Ел он и пил как-то безрадостно, по необходимости.

— Палыч, ты прости, я случайно услышал, а кого ты там нёс по телефону?

Отставив чашку с кофе, он равнодушно отложил недоеденный бутерброд. Как я позже понял, он вообще мог разговаривать, только оставив на время все остальные дела.

Глядя в стол, Палыч ответил:

— Дознавателя. Гаишного.

— За что?

— Так, ёлки, он хочет, чтобы я заявление забрал.

— О чём заявление?

— На водителя, который меня сбил.

Палыч неохотно тронул розовый след от ссадины на виске.

— Понятно. Взятку дали, дознаватель пытается водителя прикрыть?

Палыч мотнул головой.

— Нет, он как раз посадить его хочет. А я ему заявление — что водитель