Сергей Юрский - Все время жара

«Я вот думаю, Володя, с велосипедом, это, ей-богу, перспективная мысль. Представляешь, ты все ездишь, ездишь… а посредине висит такая цветная тряпка до полу. Понимаешь? И вот однажды ты заезжаешь за эту тряпку — буквально на одну секунду — и тут же выезжаешь с другой стороны, но уже не на велосипеде, а на маленьком ослике. А?»

«Вы все сволочи, — сказал Володя. — Только о себе думаете. А вот помочь товарищу — на это вас нет».

Он накинул полотенце на голову — солнце выглянуло из-за облака и жарило напрямую — и ушел окончательно. Досыпать.

Мы всего час отстояли в очереди в чебуречную. Взяли по шесть штук и две бутылки сухого. Как раз освободился дальний столик, и мы уселись над самым обрывом, над морем. Чуть пошел ветерок, и жара начала спадать.

Снизу доносился пляжный гомон. А из-за деревьев с летней эстрады слышался через динамики женский голос и звук аккордеона. Там разучивали греческий танец сиртаки. Голос кричал: «И все пошли, обнявшись за плечи, на-а-лево, нога за ногу… три, четыре… и покачались!».

Володя начал рассказывать.

Второй рассказ Володи Долгина

«Пристал ко мне Герман, ударник. Он раньше у Кобзона стучал, а теперь я даже не знаю, у кого он. Но пристал, ты себе не представляешь! «Мы, — говорит, — едем в Толедо на пять концертов. Ты был в Толедо?» Я говорю: «Ну, был». «Слушай, — говорит, — что там в Толедо толкнуть можно? Я же совсем без понятия. Вот мы, — говорит, — в Финляндию ездили, там, ясное дело, водка идет. Икра тоже… но главное — водка. Мы ее набили целую литавру. Представляешь, литавру с собой взяли! На кой она нам, я же на железках и на малом барабане, а мы взяли литавру. Я снял с нее кожу, набили бутылками, кожу опять натянули. И с общим грузом — Дни культуры были… Турку — Тампере. На таможне этот долбак постучал по коже, а звук бутылочный. У него шары на лоб. А я говорю: «Это наш сюрприз к Дням культуры, особый звук… спецэффект!». И толкнули без всякой лажи. Финны, они всё тут же, в гостинице разобрали. У них такой зусман барает — под тридцать градусов, все зубами стучат. А выпить нечего — одна бутылка на человека в год! Понял? Сухой закон! Так что наша литавра улетела в момент. А с Толедо я совсем не секу — чего везти, куда идти? Володя, не жидись, ну, скажи, чего туда люди возят?»

Я говорю: «Не помню, давно было».

А Герман: «Ну, поднатужься, вспомни! Я, — говорит, — тебя еще найду».

Через несколько дней сталкиваемся с ним в Москонцерте, в коридоре.

Он орет: «Во! Долгин! А я тебя везде ищу! — и потом шепотом: Все! Через две недели едем. Вспомнил, чего им там надо, в Толедо?»

Я говорю: «Не вспомнил».

Герман обиделся: «Володя, что ж ты, как не свой, как парашник какой? Ты сам-то чего возил?»

Я говорю: «Ничего не возил».

Герман: «Ну, может, ты такой человек, но есть же и другие люди, нормальные. Другие люди чего возили? Я ведь чего боюсь, я боюсь нарваться. Такие гады, могут нарочно подставить, по зависти. А ты мужик культурный. Вон Сенька Зельцер — духовик, знаешь его? — он сейчас с кларнета на русский рожок перешел. С народниками, в смысле с оркестром народных инструментов, они в Монровию ездили — это хер знает где, Африка, бля! Так ему посоветовал гад какой-то утюги везти электрические. Хорошо, говорит, пойдут! Сенька мешок утюгов волочил. А там, в Монровии, никто, бля, не гладит, все мятые ходят. И напряжение не наше. Там все на газу и напряжение три вольта!.. Или пять… не помню уже, он говорил. Вроде, три вольта. А на утюге двести сорок! Не тянет. И обратно весь мешок — килограмм тридцать… Володя, выручай! За мной, бля, не пропадет!»

Я говорю: «Так я и не хочу тебя подвести. Я не помню. А чего я так болтану с потолка, а ты потом нарвешься. Не помню — давно было».

Он только рукой махнул и пошел. И, наверное, с полгода я его не видел и забыл про эти разговоры. И вдруг — помню, летом, в страшную жару, — пусто в Москонцерте, в кабинетах жарко невыносимо, все в садик вышли, и что-то мне надо было, подписать, что ли, ищу кого-то, и вот иду по пустому коридору навстречу бежит Герман-ударник. Хватает меня и заталкивает в угол курилки.

«Володя! — прямо-таки рычит и хрипит он. — Уже едем! На тебя одна надежда».

Я говорю: «Куда едете? Вы ж давно уже съездили».

«Отложили, — хрипит, — с документами лажа была, напутали. Только сейчас едем, через неделю. Уже все — визы, билеты… В Толедо! Пять концертов. Говори, чего везти? Что там можно толкнуть? Что ты тайну делаешь из говна? Я ж, бля, не прикуп подглядываю».

Я говорю: «Вот именно, Герман, это тебе не три карты».

Он: «Чего?»

Я: «Ничего, проехали. Ладно, открою я тебе эту тайну».

Он: «Давай! Так чего там, в Толедо, лучше всего толкнуть?»

Я: «В Толедо лучше всего можно толкнуть Эль-Греко».

Герман-ударник замер. Выдохнулся из его горла какой-то длинный шипящий звук, показывающий высшую степень озадаченности. Потом быстрыми заячьими движениями ручек, как лапок, утер пот с лица и шепнул: «Елки! Эльгрека… так… Володя, а где ж… где ее…»

Тут подошел какой-то незнакомый с сигаретой в зубах — кашляет, дым изо рта идет и головой мотает. Герман за его спиной мне знаки делает, что, мол, ни слова при нем! Я и молчу. Тот все кашляет, а сигарету из зубов не выпускает, давится. Потом, наконец, откурился, откашлялся, отплевался и пошел по коридору, закуривая новую сигарету.

Герман говорит: «Володя, а где ее брать, где брать-то эльгреку? Это ж еще надо…»

Я говорю: «Конечно, надо! А ты как думал? Водкой думал Толедо удивить?»

Герман: «Да, нет, я понимаю. А сколько их… Сколько они там возьмут?»

Я: «Эль-Греко?»

Он: «Ну? Эльгрека?»

Я: «Чем больше, тем лучше. Сколько привезешь, столько и возьмут».

Герман: «Володя, у меня всего неделя. А здесь, где его лучше всего брать?»

Я: «Лучше всего Эль-Греко брать в Ленинграде».

Он: «Е!»

Я: «В Эрмитаже».

Он: «Это… в музее???»

Я: «Лучше всего там».

Он: «Это ж еще в Ленинград ехать… а я и не паковался еще…»

Герман выбил зубами какую-то бодрую мелодию, что, видимо, означало активную работу мысли.

«Ну, желаю тебе», — я поднялся со скамейки и пошел к выходу.

«Володя! — крикнул Герман. Коридор был совсем пустой, двери кабинетов все настежь — никого в здании. Можно было кричать, не опасаясь. — Володя! — опять крикнул Герман через весь коридор. — Ну, допустим, я напрягусь. Съезжу. Ну, возьму я эльгреку… а там-то, там-то, в Толедо… к кому мне там?»

«Там все просто! — крикнул я. — Сядешь у вокзала на шестой троллейбус, и до остановки «Рынок». Там спросишь. С руками оторвут».

Я вышел на улицу. Жарко было невыносимо. Я вообще не помню такой жары, как тогда. Разве вот… точно, так же жарко было раз в Испании… в Толедо.

А у нас в чебуречной над обрывом ветерок делал свое дело — стало прохладнее. За разговором легко ушли обе бутылки, и чебуреки были доедены. Приличные чебуреки. Немного пересушены, но ничего, есть можно.

С площадки Зеленого театра доносился «сиртаки», но уже не в кусочках, а полностью. Аккордеон наяривал, а женщина кричала: «Головки наклони-или, и на-а-лево… нога за ногу… вместе, вместе! Только влево… в кучу не сбиваться… и по кругу!».

Отяжелевшие, мы шли по улице Дражинского к нашему дому отдыха. В тени под горой между двух кипарисов бил ключ. Хрустальная вода падала с метровой высоты и разбивалась о бетонный пол в специальном углублении. Мы подставили под струю руки. А когда кисти занемели от холода, омыли лицо и пошли дальше.

Действительно ли была эта история с Германом-ударником, и действительно ли ударника звали Герман — не знаю. Может, так и было.

А вот Володя Долгин точно был. Сутулый, веселый, обаятельный.

Я его помню.