Михаил Веллер - Гонец из Пизы, или Ноль часов
Он был в форме. Иногда ему нравилось вылезать в ней в город. Офицерская форма разнообразит и льстит самоощущению интеллигента. Оставаясь философом, одновременно он был боевым флотским лейтенантом: мудрость и лихая мужественность в одном флаконе. Форма стройнила и утверждала личность еще в одном качестве. Человеку свойственно играть не в того, кто он есть на самом деле. Такова психология маскарадной культуры.
Греемый в спину солнцем, он близился к павильону метро «Площадь Восстания», когда услышал за толпой прохожих ритмичный побряк и припев, а затем увидел и тех, кто издавал эти неправославные звуки.
Полтора десятка бритоголовых ребят в канареечных балахонах приплясывали и пристукивали в бубны. За шумом машин и призывом лотерейщицы непосвященный мог различить примерно следующее:
О мама-мама мыла раму,А Мата Хари мыла Кришну!
Беспятых с удовольствием подумал о тонкой универсальности индуизма и изощренном богатстве его религий, вплоть до вот такого формально примитивного «экспортного» кришнаизма, когда одна из бритых голов показалась знакомой, причем неуместно знакомой. Неуместность заключалась в том, что голова принадлежала матросу с родного крейсера, и не было оснований сомневаться, что тело под ярко-яичным сари принадлежит ему же.
Будь лейтенант в штатском, он из уважения к чуждой ему, но безвредной и гуманной религии постучал бы перед матросом пальцем по лбу и проследовал своим путем. Но матрос, зацепив взглядом черную форму, ухмыльнулся с неудержимой радостью, и по этой беспричинной радости, а также по розовым, как у нежного кролика, глазам делалось понятно, что он хорошо подкурен.
Форма возобладала над содержанием: философ впал в офицерскую ярость. Матрос был оттащен за руку, освобожден от пацифистского одеяния, охарактеризован непотребно и отконвоирован на корабль.
В каюте, с нервного разгона проводя воспитание лично, Беспятых спросил с гадливой гримасой:
— Почему матросы зовут тебя Груней? Ты что… Груня?
— Никак нет, товарищ лейтенант. Я не голубой.
— Желто-розовый… коз-зел! Н-ну, что ты поешь по улицам… псалмопевец?
— Махамантру… товарищ лейтенант.
— Зачем?!
— У нас свобода вероисповедания, товарищ лейтенант.
— Что ты в этом понимаешь, балда? Или тебе лишь бы балдеть? Смир-на! Вольно! Садись! Кури! И не занимайся тем, в чем ничего не смыслишь. Молчать! Тебе увольнение зачем дали?!
— Отдыхать…
— Отдыхать! А ты что? А ты знаешь, что сегодня на обед корову съел, кришнаит? Да это хуже, чем командира убить!
— Сколько той коровы… не разглядеть…
— Макароны с говяжьей тушенкой!
— Да не было там тушенки, товарищ лейтенант. Так, один запах. Если волоконце и попалось случайно… А и съел, так лучше хоть отчасти искупить. Есть-то охота, вот и жрешь… Вообще-то я не знал, что это говядина.
— А ты думал — омар? Хайям?
— Я думал — свиная тушенка…
— Ну ты остряк. Ну ты дубина. Вообще мяса нельзя! Что — не знаешь?!
— Да какое там мясо на нашем камбузе… Это простится. Я дух просветлял…
— Долбаный ты дух! Ну подумай: как может кришнаит служить на военном корабле?
— Что ж я, добровольцем шел? Призвали. Дезертировать, что ли призываете?..
Беспятых вздохнул, покачал головой сокрушенно и бессильно, снял с полки над столиком Юнга и скорее в подтверждение себе, чем для дурного матросика, прочитал вслух:
«Тот, кто сегодня пытается, подобно теософам, прикрыть собственную наготу роскошью восточных одежд, просто не верен своей истории. Сначала приложили все усилия, чтобы стать нищими изнутри, а потом позируют в виде театрального индийского царя. Лучше уж признаться в собственной духовной нищете и утрате символов, чем претендовать на владение богатствами, законными наследниками которых мы ни в коем случае не являемся. Нам по праву принадлежит наследство христианской символики, только мы его где-то растратили. Мы дали пасть построенному нашими отцами дому, а теперь пытаемся влезть в восточные дворцы…» {3}
— А я что — виноват насчет дома отцов? — сказал Груня.— И вообще, кому я мешаю?..
— Ты думаешь, из Индии эта твоя лабуда пришла? Из Америки она пришла! Гамбургер для тупых голов!..
— Ну уж.
— А ты что думал, Бхактиведанта в Калькутте жил? В Нью-Йорке он жил! {4}
— С чего бы.
Беспятых подперся ладонью и мечтательным голосом доброй бабушки, начинающей сказку, стал рассказывать:
— Давным-давно, в далеких теплых морях Мэйна, жили-были умные и кроткие пираты. Сами себя они называли морской братвой. И был среди них авторитетный капитан, француз по имени Франсуа. Они называли его Олонезец, потому что он был родом из провинции Олоне {5}. И вся команда очень любила Олонезца, потому что часто на песчаном пляже, под пальмами, в ласковом морском бризе, он вешал за яйца… мудаков! вроде! тебя! Понял???!!!
— Так точно! В гальюн разрешите выйти, товарищ лейтенант?
— Еще раз увижу — будешь петь мантры комендантскому патрулю. Иди! И промахнешься мимо унитаза — вылизывать заставлю! Сука красноглазая, я тебя еще увижу под дурью! Ауробиндо… {6}
— А?
— Хрен на.
Оставшись один, он открыл иллюминатор, плюнул в него и с беспокойным неудовольствием попытался понять: «Чего я, собственно, сорвался? Фиг ли мне этот пацан? Фиг ли мне этот корабль? Хороший вечер, через год на гражданку. Седуксену выпить… или водки?»
6Туманный Альбион. Подагра. На Лондон глубоко плевать. Такой моностих Ольховский приготовил к встрече.
Но Лондон оказался неожиданно хорош. Общее впечатление: коричневый полированный камень, ранняя зелень и живущее в пространстве отражение былого имперского величия. Многозначим — а не давит. Прочее — смотри телехроники, а дышится легко.
Вопрос о посещении музея-квартиры Карла Маркса встал и лег в порядке шутки, а в Гринвич на «Катти Сарк» {7} теплоходиком скатались. И здоровы же были знаменитые чайные клипера. В отличие от игрушечной, как киносъемочный макет, «Золотой лани» сэра Френсиса Дрейка {8}: с гордым удивлением думалось про ребят, которые на такой стотонной скорлупе годами жили и продирались сквозь океаны вокруг шарика.
А вот крейсер «Белфаст» привел Ольховского в мрачноватую задумчивость. Крейсер стоял на бочках прямо напротив Тауэра, разбитый в зигзаги нарядным серо-голубым камуфляжем, и ничем, кроме тента на юте, не напоминал музей — а выглядел тем, чем был задуман и создан: боевым кораблем. Тяжесть и мощь, стремительность и угроза! Шестидюймовки торчали осмысленно из трехорудийных башен по классической дредноутной схеме, а борта и надстройки топорщились спаренными бофорсами.
И все это д е й с т в о в а л о!
Броневые люки в башни были отдраены для входа. Элеваторные шахты светились, и снаряженные заряды были выложены в лотки, готовые к досылу в казенники с откинутыми затворами. Креслица комендоров в меру вытерты и вращались без излишнего скольжения консервационной смазки. Так вдобавок еще трансляция гудела и грохотала беспрерывно командами из артпоста и с мостика, докладами и залпами для пущей имитации обстановки боя.
Ольховский потащил всю экскурсию с невозмутимым дьяволом Уоллполом вниз, к погребам,— и убедился воочию, что носовой артиллерийский погреб можно пускать в ход хоть сейчас: кассеты и стеллажи набиты, электроприводы действуют… все вразумительно и соответствует!
В главных машинах все механизмы на месте, и даже коридоры гребных валов отдают маслянистое свечение обточенного вкруговую металла. Хрен ли ваш музей восковых чучел мадам Тюссо — тут в лазарете раненые, на камбузе готовка жратвы, в офицерском буфете поднос с виски, в кубрике дуются в карты (!!!) — двенадцать тысяч тонн водоизмещения, и каждая тонна при деле.
Посетители с зависимо-оживленным видом именно гостей стучали вилками и рюмками в кабаке с военно-морским уклоном, и открытые сверкающие гальюны исправно действовали. И всюду торчали телемониторы, по которым гнали хроники морских боев, шум и выкрики битв не умолкали. А пацанва беспрепятственно лазала везде, куда могла достать, от гидроакустических постов до дальномеров, и крутила все, что крутится, так что зенитные установки вертелись ходуном, как при налете авиации со всех румбов сразу.
Как-то примирили Ольховского с действительностью только кают-компания и адмиральский салон. Все приличные кормовые помещения были заняты командой под офисы: там они работали на компьютерах, пили чай, разговаривали по телефонам и подшивали бумажки. Так что сдержанную роскошь командирской жизни посетители видеть не могли — ни тебе двухкомнатных кают, ни полированной деревянной мебели, ни покойных кожаных кресел. Это все музейщики отхватили в личное пользование — как везде и принято.
