Илья Ильф - Записки провинциала. Фельетоны, рассказы, очерки
– Хватит ли им одного ликования? Может быть, они захотят большего? Фабрик? Заводов? Власти?
Да, они захотели власти. Немного позже других, но они ее захотели. И если в октябре 18‐го года Украина молчала, то зато у нее был декабрь 17‐го года и все месяцы в трех годах, которые пришли после.
Дрались в январе и феврале! В апреле! В ноябре! Двенадцать месяцев в году! И это были месяцы и годы восстаний, бунтов, драки за свободу, бои за власть, за власть рабочих и за власть крестьян.
Знаками этой борьбы полна вся страна, ибо не было места, где бы ни вставал украинский рабочий и крестьянин.
Во время немецкой оккупации тяжелый, похожий на комод немецкий офицер говорил старухе:
– Мы вам наведем порядок! – Он ломал язык и говорил: – Всюду будет порядок!
И он обвел рукой всё видимое пространство с запада на восток.
Старуха долго молчала, потом подняла живой, смеющийся глаз и ехидно сказала:
– Уйдете вы – и следа от ваших порядков не останется!
Кучка стоявших и слушавших разговоры после этих опасных слов немедленно расточилась – пропала. Но старуха только усмехнулась. Она была полна великой правды и ничего не хотела скрывать.
– Уйдете вы! – повторила она.
Офицер этого не понимал. Его большая голова была хорошо вымуштрована. Он не понял. Его власть, императорская и королевская, кайзерлихе унд кениглихе, не могла уйти.
Он посмотрел вниз на порт (это было в Одессе).
На рейде стоял, задрав кверху тринадцатидюймовые пушки, знаменитый «Гебен».
Немец поглядел на улицу. По ней шли отряды в стальных шлемах, отряды великолепной немецкой пехоты.
В синем небе ползли желтые «Таубе» с черными крестами. Город был битком набит грозной военной силой, пулеметами, пушками, броневиками.
Офицер улыбнулся от сознания силы.
– Кто же? – спросил он. – Кто же нас прогонит?
Старуха, кутаясь в шаль, внятно сказала:
– Наши!
– Кто ваши?
Офицер безнадежно махнул рукой и ушел.
Старуха и сама не знала, кто это наши. Но она знала одно:
– Не может быть так, как сейчас есть, и не будет!
Когда Петлюра ссорился с Деникиным, а Деникин с французами, это была вода на революционную мельницу.
И мельница работала. Пришлось перенести многое. Один за другим налетали враги, и один за другим они уходили и бежали, теряя мужество и брызгая кровью.
За немцами пришли французы, раздалась чужая речь, на этот раз опять иная, и появилась новая военная форма.
Вместо бескозырок замелькали голубые рогатые шапки пехотинцев, красные фески зуавов и черные негритянские физиономии.
Но порядок, режим остался прежним.
Французская контрразведка имела все навыки немецкой, и французские держиморды побивали заподозренных в большевизме с той же ловкостью, как это делали немецкие тяжеловесы.
Что было разницы в том, какая пушка была повернута дулом на рабочий городок? Сделанная на заводах Крезо была ничуть не лучше сработанной в Эссене.
Из той или из другой, но снаряд, из нее вылетевший, неизбежно должен был просвистать над рабочей головой.
Силу этой пушке противопоставить тогда было нельзя. Силы тогда не было. Тогда пущено было слово. Слово подготовило почву и уменьшило сопротивление рабочему удару.
На улице или в трактире солдат, которого империалистический кнут загнал усмирять большевиков, мог услышать и всегда слышал это слово. Оно заставляло его задумываться о том деле, какое ему приказывали делать.
Неожиданно найденный в кармане голубой шинели номер подпольного «Коммуниста» на французском языке довершал политическое образование.
А номер этой страшной коммунистической газеты получить было легко.
Стоило только зайти в погребок «Открытые Дарданеллы».
Снаружи всё было мирно.
За этим мирным пейзажем, внизу в погребке, шла совсем не мирная работа.
Это была агитация – смелая, отважная, среди белого дня, на виду у всех, и, может быть, поэтому ее не замечали.
Слово иногда действует сильнее пули.
И напрасно высаживались новые десанты, напрасно приехало двадцать тысяч греков со своими бесчисленными осликами, которые тащили пулеметы, напрасно вперед на фронт пошло пять крошечных танков, и напрасно сеяли слух о фиолетовых лучах, приготовленных будто бы для того, чтобы ослеплять большевиков.
В рядах иностранных солдат уже было сознание неправого дела, и оккупационная армия стремительно деморализовалась.
Сморщенные листки приказов говорили о том, что Одесса отдана под покровительство Франции и никогда не будет отдана большевикам.
Но этому уже не верили. Верили только своим глазам. А глаза видели выброшенный на броненосцах красный флаг. Это было восстание Марти и Бадинá – бунт французских матросов против войны.
Отступление! Его уже нельзя было скрыть. Оно было стремительным. Бегущая армия ужасна.
Три дня под мост, в порт, к пароходам сползали обозы, скакала негритянская артиллерия и топтались команды французов, греков, негров, индокитайцев и зуавов.
Но танки обратно уже не пришли. Танки были захвачены большевиками. И утром, апрельским розовым ветреным утром, они пришли.
Пришли наши. Не могли не прийти. Пришли во исполнение великой рабочей правды.
Никогда, ни в день победы, ни в день поражения, эта правда не теряла ни одной своей частички. Когда через пять месяцев с Дона на Украину снова влезло офицерство, эта правда стала еще крепче и суровей.
Она обошлась в еще многие тысячи рабочих жизней. От этого она стала еще дороже.
Сила опять удавила право.
Пушки гремели во весь дух. Сиял погон, и всех хотели уверить в том, что он будет сиять вечно.
По ночам коротко стучали залпы.
Это пулей убеждали рабочего поверить в святость и чистоту деникинщины.
Пробовали рабочего убеждать и веревкой.
Фонарный столб стал виселицей, и виселицей стало дерево.
Ничему это не помогло.
Уже где‐то под Орлом и Воронежем поскользнулся Деникин. Уже фронт ломался, и утром на мостовой можно было найти сорванный осторожным офицером погон, тот самый погон, который должен был сиять вечно, как солнце.
Опять отступление!
По старой знакомой дороге к спасительному морю.
Отплывали еще раз, как уже не раз отплывали, отплывали теперь навсегда, зарезанные в корне, со смертельной раной в проломленной голове.
Январь, февраль и март 20‐го года были последними месяцами борьбы за рабочую Украину.
Двадцатый год был первым годом украинского празднования Октября.
И этот первый Октябрь был последним месяцем для жизни белых. В этот месяц Врангель был выброшен из Крыма.
Этот месяц будет месяцем памяти о всех рабочих, погибших за революцию в стране, которая не имела Октября, потому что имела все месяцы в году и все месяцы в страшных годах:
– В тысяча девятьсот девятнадцатом, в тысяча девятьсот двадцатом и в тысяча девятьсот двадцать первом.
1923Куча «локшей»
На вольном и богатом языке темпераментного юга это называлось:
«Локш».
«Локш» – это фальшь, обман.
«Локш» – это значило:
– Не доверяйтесь, не верьте, смотрите на свет, ищите знаков.
Но напрасно подымали кверху руки и смотрели на свет – водяных знаков не было. Тогда мрачно качали головами и говорили:
– «Локш», «котлета»! Они скоро уйдут.
И они действительно уходили, оставляя после себя тюки ничего не стоящих денег. Фальшивомонетчики снова вооружались увеличительными стеклами и грустно принимались за подделку денег новой власти.
Но уже опять гремели пушки и раскалывали воздух винтовочные выстрелы. Это лезло следующее правительство. В свалке и смятении отменялись прежние законы и прежние деньги.
Лихой караул захватывал типографии. Из-под станка, который прежде печатал голубые ученические тетради, ураганом вылетали бумажные деньги.
Их печатали все.
Северо-Западный фронт и японская оккупация. Город Елисаветград и магазин Петра Николаевича Смидова во Владивостоке. Томск, Владикавказская железная дорога, Архангельск, Учредительное собрание и Житомир имели собственные денежные системы.
Лавры Житомира не давали спать Могилеву. Могилев сделал умнее и покрылся неувядаемой славой. На розовых картонках он напечатал свой ужасающий герб, и это стали могилевские деньги.
Они были похожи на свадебные билеты, и над ними смеялись даже фальшивомонетчики. Их так презирали, что даже не подделывали. Вследствие этого денежных знаков стало не хватать, наступил денежный кризис, и финансовое величие Могилева постепенно угасло.
Колчак печатал свои деньги в Америке, Скоропадский в Лейпциге. Это аристократия денег белых правительств. Они сделаны из толстой, сверкающей бумаги, и на них изображены разные красивые вещи: греческие храмы, дамы с пышным бюстом и полосатые арбузы.
Донской казак Платов, худые тоскливые орлы и бабы черносотенной наружности были нарисованы на деньгах Деникина.
Но при всей разнице в политических взглядах, достоинств бумаги и рисунка все эти деньги помечены однообразной ложью:
