Аркадий Аверченко - Подходцев и двое других
— Ничего, — пробормотал незнакомец, колотясь зубами о край стакана. — Нич… чего себе… У… уд… добна.
— Да, знаете. Теперь хорошую квартиру так трудно найти, — любезно заметил Подходцев, изнемогавший от приступа деликатности и упорно не замечавший более чем легкого костюма нового гостя.
— Вам не дует из окна? — участливо спросил Громов.
— Н… ничего. Я немного посижу и пойду себе… домой.
— Ну, куда вам спешить, — радушно воскликнул Подходцев. — Только что пришли и сейчас же уходить. Посидите!
— Я к вам зашел совершенно случайно…
— Помилуйте! Мы очень польщены… Позвольте, я вам помогу надеть пиджак на руки.
И едва новоприбывший надел с помощью Подходцева пиджак, как половина самообладания (вероятно верхняя, если расчленить самообладание по частям костюма) вернулась к нему.
— А мы ведь не знакомы, — сказал он.
Встал и расшаркался.
Глава 4
Легкомысленный Клинков
— Позвольте представиться: Клинков.
— Ага! А мы — Подходцев и Громов.
Гость снова опустился на кровать и тоскливо прошептал:
— Вас, вероятно, очень удивляет мой костюм.
— Ничего подобного! — горячо воскликнул мягкосердечный Громов. — Это даже красиво. Голубой цвет вам удивительно к лицу.
Клинков вдруг вскочил и с ужасом в глазах стал прислушиваться.
— Он, кажется, идет?!
— Кто, кто?
— Муж. Вы понимаете, он меня застал… Хотел, кажется, стрелять, я насилу убежал…
— Если что меня и удивляет, — заметил Подходцев с самым проницаемым видом, — так это японская ваза.
— О! Я схватил первое, что попало под руку. Я разбил бы ее об его голову, если бы он напал на меня. Я пробежал так три этажа, а он, кажется, гнался за мной… И если бы не подвернулась ваша квартира…
— Кстати! — хлопнул себя по лбу Подходцев. — У вас есть пятьдесят рублей?
— Нет… Двадцать есть. И еще мелочь.
— Мало, — призадумался Подходцев. — Не обернусь. Мне пятьдесят нужно.
— А вы продайте эту вазу, — подмигнул Клинков, очевидно совсем успокоившийся. — Ваза, кажется, не дешевая.
— Удобно ли? Ваза принадлежит любимой женщине…
— Пустяки! Ведь не буду же я возвращать им эту вазу: «Нате, мол, не ваша ли? По ошибке, вместо шляпы захватил…» Да кроме того, я у них оставил своих вещей рублей на пятьдесят.
— Может быть, сходить за ними?
— Боже вас сохрани! Вы его наведете только на след. Это животное размахивает револьвером, будто это простая лайковая перчатка…
— Однако послушайте… Вы покинули на произвол судьбы женщину, оставили ее во власти этого зверя…
— Женщину?! — воскликнул Клинков тоном превосходства. — Вы, очевидно, не знаете женщин вообще, а ее в особенности. Женщина, предоставленная сама себе, от десяти мужей отвертится безо всякого ущерба.
И закончил тоном записного профессионала:
— Нет, нашему брату куда труднее.
— А все-таки вазу лучше вернуть, — нерешительно промямлил Подходцев.
— Боже вас сохрани! Произошла страшная, но красивая в своем трагизме драма. И вдруг вы ее будете опошлять возвратом какой-то вазы. Ну до вазы ли человеку, у которого сейчас сердце разбито, который разочаровался в женщинах. Продайте ее антиквару, и конец. А пока что — вот вам мои двадцать рублей.
— Позвольте! Они вам самим понадобятся. Вы можете послать на квартиру за другим костюмом и сегодня выйти на улицу. Вы где живете?
— Ах, не спрашивайте, — простонал Клинков.
— Почему?
— Я снимал комнату у сестры того человека, который хотел в меня стрелять…
— Ну?
— И я не могу теперь к ней показаться…
— Вот глупости! Какое ей, в сущности, дело. Муж живет здесь, сестра его в другом месте… Вы просто ее жилец…
— Да, «просто жилец»! Если она узнает от брата, что я ей изменил, она…
Раздался такой взрыв смеха, что даже мрачный Клинков повеселел.
— Вам смешно, а мне, ей-Богу, пока некуда деваться…
В его тоне было столько добродушной беспомощности, что подходцевское сердце растаяло.
— Э, чего там, право. Не вешайте носа. Есть у меня две кровати и диван. Ум хорошо, два лучше, три совсем великолепно, а так как вазой оплачивается целый будущий месяц, то… не будем омрачать наших горизонтов! Вот вам. Клинков, одеяло, подсаживайтесь к столу, вы, Громов, выньте из-за окна две новых бутылочки, а я, господа, поднимаю этот стакан за людей, которые не вешают носа!
— За что же его вешать, — сказал Клинков, закутываясь в одеяло. — Это было бы жестоко. Мой нос, во всяком случае, этого не заслуживает.
Три стакана наполнились красной влагой, и эта влага была первым цементом, который так крепко спаял трех столь не похожих друг на друга людей.
Разные пути их вдруг причудливо скрестились, и эти три реки — одна тихая, меланхолическая (Громов), другая быстрая, прямая (Подходцев), а третья капризная, непостоянная (Клинков) — слились воедино и потекли отныне по одному руслу…
После третьего стакана было много хохота и возни (Подходцев в лицах представлял первое появление Клинкова), а после четвертого стакана Громов довольно искусно изобразил, как точильщик точит ножи, что навело Клинкова на мысль рассказать не совсем приличный анекдот.
И только ложась спать, все трое с некоторым удивлением отметили, что они как будто созданы друг для друга.
Вот так они и встретились — причудливо, неожиданно и не совсем обычно, с общепринятой точки зрения. Но такова и жизнь — причудливая, полная необычайностей и неожиданностей…
Глава 5
Издательское предприятие
Большая пустынная комната, только по окраинам обставленная кое-какой мебелью, дремлет в сумерках. На одной из кроватей еле виден силуэт крепко спящего человека. То, что он крепко спит, чувствуется по его ровному дыханию и неподвижной позе.
И если бы к нему наклониться ближе, можно было бы увидеть, что во сне он улыбается. Так спать может только человек с чистой совестью.
Это Подходцев.
Его неразлучные товарищи по комнате в совместной жизни — Клинков и Громов — должны быть недалеко, потому что эта троица почти никогда не расстается…
Действительно, не успели еще сумерки сгуститься в темный весенний вечер, как на лестнице раздались два голоса — бархатный баритон Клинкова и звенящий тенор Громова:
— А я тебе говорю, что эта девушка все время смотрела на меня!
— Это ничего не доказывает! В паноптикумах публика больше всего рассматривает не красавицу Клеопатру со змеей, а душительницу детей Марианну Скублинскую!
Не найдя на это ответа, грузный Клинков сердито запыхтел и первым вошел в общую комнату, захлопнув дверь перед самым носом Громова.
— Пусти! — прозвенел Громов, налетая плечом на дверь.
— Проси прощенья, — прогудел голос Клинкова изнутри.
— Ну ладно. Прости, что я тебя назвал идиотом.
— Постой, да ведь ты меня не называл идиотом?
— Я подумал, но это все равно. Пусти! Если не пустишь, встану завтра пораньше и зашью рукава в твоем пиджаке.
— Ну, иди, черт… С тебя станется.
Громов вошел, и тут же оба издали удивленное восклицание:
— Чего это он тут набросал на полу?
— Какие-то бумажки. Может быть, старые письма его возлюбленных…
— Или счета от несчастного портного…
— Или повестки от мирового…
Клинков поднял одну скомканную бумажку, расправил ее и вскрикнул:
— Господи Иисусе! Да ведь это деньги. Пятирублевая бумажка.
— И вот!
— И вот! Я слепну! Я задыхаюсь!
— Да тут их десятки!
— Сотни!
— Зачем он их разбросал тут?
— Я догадываюсь: он хочет нас поразить.
— Знаешь, давай сделаем вид, что мы ничего не замечаем.
— Идет. Эй, Подходцев! Не стыдно ль спать, когда цвет русской интеллигенции бодрствует?! Вставай!
Подходцев проснулся, спустил ноги с кровати, поглядел на бумажки, на спокойные лица товарищей и до глубины души удивился их равнодушию.
— Вы только сейчас вошли?
— Уже минут пять. А что?
— Вы ничего не замечаете?
— Нет. А что?
— На полу-то…
— Что ж на полу… Бумажки какие-то набросаны. Зачем ты соришь, ей-Богу? Что за неряшливость?
— Да вы поглядите, что это за бумажки!! — прогремел Подходцев.
Клинков поднял одну бумажку и в ужасе бросил ее.
— Ой! Деньги! И на них кровь.
— Подходцев… Он умер сразу, или агония у него была мучительная?
— У кого?
— Кого ты убил и ограбил.
— Животное ты! Эти денежки чисты, как декабрьский снег!.. Оказывается, что три дня подряд я снился одной из моих теток… И снился «нехорошо», как она пишет. Думая, что я болен или заточен в тюрьму, она и прислала мне ни с того ни с сего четыреста рублей.
— Что за достойная женщина!
