Леонид Ленч - Тернистый путь
— Плохо твое дело, Павел Петрович! — бормочет Пал Палыч, обсыпая табаком небесно-синий конверт. — Не хотит тебя папка твой окрестить, не хотит!
— Отойдите, папаша! — пугается Серафима, и слезы ее мгновенно высыхают. — От вас водкой пахнет.
— Ничего, пускай привыкает!
— И табак вы на него сыпете!
— Слабая набивка! — оправдывается Пал Палыч и, бросив папиросу на пол, продолжает деланным ерническим голосом бормотать над внуком: — Агу, Павлу-шенька, агу, вставай на ножки, топай креститься самоходкой. «Отец дьякон, давай купель на кон, я в нее ныр… ныр… ну и баста!.. Агу!..»
Он выпрямляется, покачиваясь на кривых, слабых ногах, говорит сокрушенно:
— И кумовья, поди, уже ждут у церкви, как договорились. Неудобно как получается. Неморально!
— Ну, идешь?! — резко спрашивает мужа Серафима.
— Симочка, я же тебе объяснял ситуацию… и перспективу рисовал… и, одним словом… Христом-богом тебя прошу — не настаивай.
— И я тебе ситуацию рисовала. Первое — не верю я, что тебе квартиру дадут, а второе — я из родительского дома все равно никуда не поеду. Вот при папе и маме говорю. Сыном клянусь!
Сима плачет. Светлые, очень крупные слезы быстро бегут по ее румяным щекам. Болезненно морщась, Петька рывком поднимается со стула и, прижимая одной рукой к себе небесно-синий конверт с сыном, другой хватает с вешалки кепку.
— Ладно, пошли!
…На главной улице поселка людно и шумно. Погода хорошая. Кто вышел просто погулять, кто спешит в магазин. Люди заполнили не только тротуар, но и проезжую часть улицы, и шоферы грузовиков безо- всякого стеснения сигналят вовсю, просят пешеходов посторониться.
Подле ларька «Соки — воды» два подвыпивших гражданина в одинаковых клетчатых рубашках громко ссорятся из-за стакана, который им нужен отнюдь не для сока и отнюдь не для воды. Один пытается отнять стакан у другого и уже пихает соперника ладонью с растопыренными пальцами в грудь, и уже страшно рычит: «Я с тебя сейчас сок пущу!», а пожилая ларечница в белом полотняном пиджаке, высунувшись из своего фанерного гнезда чуть ли не до половины туловища, успокаивает драчунов ласковым грудным сопрано:
— Миленькие вы мои, вы сперва посуду поставьте, а потом уж деритесь на доброе здоровьечко.
Куда-то бесшумно промахнула по горячему асфальту цепочка мальчиков-велосипедистов. Мальчики все как на подбор — аккуратные, светловолосые, в новеньких желтых с белыми воротничками майках, в синих трусах — заводская юношеская команда. У них не то пробег, не то тренировка. На Петьку с его небесно-синим конвертом в руках и на Симу со следами недавних слез на щеках никто не обращает внимания, но Петьке кажется, что все прохожие смотрят на него с насмешкой и осуждением, потому что все знают, куда и зачем он несет своего сына. Скорей бы свернуть на тихую боковую улицу, ведущую к церкви! Вот и поворот. На углу на заборе — свежая афиша. Петька останавливается. Что такое?
Клуб «Красный луч».
«Сегодня в 7 час. 30 мин вечера состоится лекция-беседа «Почему я отрекся от религии?».
Читает бывший священник Александр Шикунов.
Ответы на записки.
По окончании танцы. В первый раз — модный танец «Липси».
Играет оркестр усиленного состава.
Цена билета 30 коп.».
Петька с волнением оборачивается к жене и видит, что она тоже читает клубное объявление, по-детски шевелит губами — повторяет про себя строку за строкой.
Вот дочитала до конца. Сейчас взглянет на Петьку и в глазах ее, наверное, появится выражение милого смущения, которое Петька так любит, и она — прелестная, дорогая — скажет два слова: «Идем домой!» Всего лишь два слова!
Прелестная и дорогая взглянула. Глаза безразличные, безмятежно-сытые, как у породистой коровы.
— Пожалуй, можно будет пойти. Часам к девяти! Покормить Павлушку и сбегать на часок, посмотреть на этот «Липси». И что в нем такого особенного?
— Идем домой! — дрогнувшим голосом говорит Петька.
— Ты опять?!
— Да ты посмотри, «они» сами от своего дела отрекаются. Что же получается, подумай сама овечьей своей головой: «они» — оттуда, а ты — туда?!
Серафима молчит, обиженно закусив нижнюю капризно-чувственную губку.
— Слово тебе даю, Николай Сергеевич обещал квартиру! — говорит Петька с мольбой и укором. — И в завкоме обсудили. Можешь, сказали, твердо надеяться, Кошелев. А пока… если Матрена Григорьевна будет агрессничать, перебьемся как-нибудь. В общежитии поживем, отведут уголок какой ни на есть. Не пропадем!
Серафима молчит.
— И что же ты, понимаешь, за несамостоятельное создание, Симка! Сама уже стала мамашей, а от матки-ной юбки не можешь оторваться. Да хоть бы еще юбка-то была стоящая!
— Ты, пожалуйста, маму не задевай! И вообще… я тебе все сказала, а слово у меня твердое. Давай ребенка!
Сима решительно берет из Петькиных рук небесно-синий конверт и идет по переулку. Постояв на углу и проводив глазами ее удаляющуюся фигурку с сильно развитыми бедрами, со стройными ножками, чуть полноватыми, но красивыми — с узкой щиколоткой и крутым легким рисунком икры, Петька обреченно шагает следом за женой к виднеющемуся вдали белому с зелеными куполами зданию церкви. На душе у него — муть.
У паперти, ожидая супружескую чету, стоят кумовья: крестный отец Аркадий Трофимович Задонцев, продавец из магазина «Культтовары», пожилой, благообразный, очень полный, и крестная мать Райка Сургученко, Симина подружка, бойкая, тощая девица со смышленой обезьяньей мордочкой, большелобая, большеглазая, с выдвинутой вперед хваткой челюстью. Райка работает в местном ателье индивидуального пошива, шьет и на дому, главным образом мужские модные рубашки, хорошо зарабатывает и слывет богатой невестой.
А выйти замуж ей, бедняжке, никак не удается, хоть она и знакома благодаря своей профессии со всеми поселковыми холостыми пижонами.
Чмокнув Симу в щеку, кивнув Петьке и наскоро сделав Павлушке «козу», Райка начинает трещать как заводная.
Мы тут с Аркадием Трофимовичем волнуемся, как ненормальные, ваша очередь к попу подходит, а вы все не идете и не идете Я уж думала, у вас семейный купорос получился. Давай скорей своего пудовичка, Симка!
Она ловко и аккуратно берет у Серафимы небесно-синий конверт, смотрит, любуясь, на фарфоровое личико ребенка, и ее нижняя челюсть от избытка чувств еще больше выдвигается вперед.
— У-у, ты мой кнопочка вкусная! — умело покачивая на руках конверт с ребенком, приговаривает Райка. — Уу-у, ты мой кавалер несравненный!.. Только давай с тобой условимся: не реветь, когда батюшка тебя купать станет Не будешь реветь? Договорились? Договорились!
— А нам что же… тут вас ожидать? — мрачно спрашивает ее Петька.
— Ага! Ды ты, Петруша, не беспокойся, мы это дело быстренько обтяпаем, не успеешь соскучиться.
— А нельзя ли нам с Петей… туда? — Сима показывает глазами на открытые церковные двери.
— Нельзя-с! — солидно разъясняет Аркадий Трофимович. — Родителям по обряду не полагается присутствовать. Мы с Раисой Ивановной являемся как бы вашими доверенными лицами при совершении таинства крещения.
— Да бросьте вы, Аркадий Трофимович, бюрократизм разводить! — обрывает крестного отца крестная мать. — Пускай идут!
— Мы пройдем, а вы немного погодя — за нами, — говорит она Петьке и Серафиме. — Встаньте в сторонке и смотрите себе потихонечку! Пошли, Аркадий Трофимович.
…И вот уже Петька Кошелев стоит в церкви, где сладко и душно пахнет ладаном и горелым воском, и видит, как Райка Сургученко передает его сына, голенького и беззащитного, в руки священника.
Священник в золоченой ризе, молодой, чернобородый, с бледным лицом, берет ребенка, звонко и жалобно ревущего на всю церковь, и, подняв усталые глаза кверху, туда, где восседает на пуховых, тщательно выписанных живописцем облаках грозно нахмурившийся старец бог, огромный, в лиловой богатой рясе, из-под которой видны его огромные, голые, беспощадные ступни, перекрещенные ремнями сандалий, негромко произносит слова молитвы:
— Верую во единого бога отца, вседержителя творца…
И так жалко становится Петьке Кошелеву свою родную кроху, дергающуюся с ревом в руках чернобородого священника, так горестно, так невыносимо глядеть на розовую, несчастную попку сына! Петькино сердце больно сжимается от острого чувства жалости. А священник тем же глухим безразличным голосом продолжает произносить торжественные, непонятные, мертвые слова
И вдруг новая огненная мысль возникает в Петьки-ной голове.
«И этот отречется! — думает Петька, глядя на молодого священника с черной щеголеватой бородой. — Он и сейчас-то уже не верит в свои слова. Отречется, как пить дать, и тоже будет разъезжать, как этот Шикунов, по клубам, читать лекции-беседы. Да еще смеяться, язва, станет над такими, как я, Петька Кошелев»
