Григорий Горин - Избранное
Феофил сунул ружье в камин, на его лбу выступил пот. Томас с подзорной трубой занял место у окна:
– Минуточку, господин барон… приготовились…
На лицах присутствующих отразилось возрастающее напряжение.
Никем не замеченный в дверях появился пастор Франц Мусс.
– Пли! – закричал Томас.
Грянул выстрел. Наступила тишина. Феофил засунул голову в очаг и стал смотреть в дымоход.
Через секунду он с остервенением повторил выстрел и полез вверх по дымоходу.
Баронесса поморщилась.
– Томас, когда молодой барон вернется, помойте его пемзой. Боже, как я измучилась с ним, – дрожащим голосом произнесла она и вынула носовой платок. – Сегодня утром я случайно увидела, как он стоял на стуле и тянул себя за волосы… Это так глупо!
– И очень больно, – добавил Генрих, поправляя волосы.
– Вы тоже пробовали?
– Господин пастор Франц Мусс! – неожиданно объявил Томас.
Стоящий в дверях пастор поклонился.
– О, – всплеснула руками баронесса, – какой приятный сюрприз! Я уже отчаялась увидеть вас! Прошу!
Баронесса сделала гостеприимный жест. Все прошли к столу. Сели. Наступило неловкое молчание.
– Как добрались? – улыбнулась хозяйка.
– Скверно, – ответил пастор. – Дождь, туман… вся ганноверская дорога размыта.
– Да-а, – задумчиво протянул Генрих, – после смерти барона льют такие дожди…
– Не вижу никакой связи между этими двумя явлениями, – недовольно произнес пастор.
– Я тоже, – поспешно согласилась баронесса. – Не говори ерунды, Генрих.
– А что тут такого? – удивился Рамкопф. – Все говорят, что с его уходом климат изменился.
Пастор отложил обеденный прибор:
– Глупое суеверие.
– Абсолютно с вами согласна, пастор. – Баронесса бросила недовольный взгляд на Генриха. – Вообще мне не хотелось бы, чтобы наша беседа начиналась так напряженно… Но раз уж вы приехали к нам, несмотря на вашу занятость, давайте поговорим откровенно. Не буду вам рассказывать, какие сложные отношения были у нас с мужем. Однако время идет, обиды и чудачества забываются. Остается светлая память и всеобщая любовь сограждан, которую вы не сможете отрицать.
– Я и не отрицаю, – ответил пастор. – Я не одобряю ее.
– Почему? – спросил Генрих.
– Популярность барона растет, – улыбнулась баронесса, – а оппозиция церкви идет только ей же во вред. Разумно ли это? Не правильней ли проявить милосердие и снять негласное проклятие?
– Это невозможно! – Пастор вышел из-за стола. – Церковь не может признать истинными так называемые подвиги барона. Они результат фантазии и непомерного самомнения. Простой смертный не может совершить ничего похожего. Стало быть, барон либо хвастун и враль, либо… святой?
– А почему бы и нет? – Баронесса решительно приблизилась к пастору, и в глазах ее заиграли дерзкие огоньки.
Пастор открыл рот и, не найдя подходящих слов, сперва молча поклонился, потом быстро двинулся к выходу.
Баронесса догнала его и некоторое время шла рядом.
– Избави бог, я не утверждаю, что барон был святым. Было бы нескромно говорить так про собственного мужа. Но согласитесь, что некоторая сверхъестественная сила ему сопутствовала. Иначе как объяснить такое везение во всем?
На лице пастора возникла саркастическая улыбка:
– От дьявола!
– Не будем делать поспешных выводов, – ласково предложила баронесса. – Вы знаете, пастор, что господин Рамкопф готовится защищать научный трактат о творчестве моего покойного мужа. Так вот, представьте, изучая его литературное наследие, он вдруг наткнулся на редкий экземпляр Библии…
Генрих мгновенно приблизился к баронессе и передал ей книгу. Баронесса протянула ее пастору.
– Что же в Библии? – недоверчиво произнес пастор, заложив руки за спину.
– А вы посмотрите… – опустив глаза, скромно попросила баронесса и протянула Библию, раскрыв ее на титульном листе. На уголке листа вилась надпись на иврите: «Дорогому Карлу от любящего его…»
Побледнев, пастор надел очки.
– «…от любящего его Матфея»?! – Он в ужасе отпрянул от Библии. – Неслыханное кощунство!
– Возможно, – кивнула баронесса. – Хотя подпись святого Матфея достаточно разборчива.
– Мерзкая фальшивка! – Пастор почувствовал, что задыхается.
– Вероятно, так, – вздохнула баронесса. – Но мы обязаны передать эту реликвию на экспертизу. Вы знаете, что в духовной консистории у вас достаточно противников. Дело наверняка передадут в Церковный совет. Начнутся долгие споры…
– Которые еще неизвестно чем кончатся, – вставил Генрих.
– Вот именно, – согласилась баронесса, открывая маленький пузырек и капая в рюмку лекарство. – Представьте: победят ваши противники – что тогда? Барон причисляется к лику святых, а его недоброжелатели с позором изгоняются. Поймите, дорогой мой, речь идет о вашей духовной карьере!
Пастор дрожащей рукой опрокинул рюмку с лекарством.
– Боже мой, – прошептал он, – за что такие испытания? Что вы от меня хотите?
– Милосердия! – почти пропела баронесса. – Чуть-чуть милосердия… О, если бы сам пастор Франц Мусс принял участие в торжественной литургии и прочитал проповедь на открытии памятника…
– Нет! Никогда! – У пастора подкосились ноги, и он почувствовал, что теряет сознание. – Я не могу… я не готов!..
– А я вам дам свой конспект! – воскликнул Рамкопф.
– Обойдусь! – оттолкнул Рамкопфа пастор.
– Разумеется, – согласилась баронесса. – Вы сами найдете нужные слова. А можно и под музыку. – Она сделала знак музыкантам. Музыканты запели: «С вишневой косточкой во лбу!»
– И тут вступает орган, – напирал на пастора Рамкопф. – И за ним сразу детский хор…
– И вы, пастор Франц Мусс, стоите на амвоне с Библией в руках, на которой оставил подпись сам святой Матфей! – продолжала натиск баронесса, засовывая Библию пастору под мышку. – Как это величественно!
Ударили колокола Ганновера, раскачиваясь в такт церковному песнопению, в котором легко угадывалась все та же мелодия.
У городских торговых рядов царило предпраздничное оживление.
Особенно бойко раскупались цветы…
В небольшой цветочной лавочке согбенная спина хозяина мелькала перед лицами покупателей.
– Тюльпанчики, господа, тюльпанчики! – звучал скрипучий голос хозяина. – Всего по талеру за штучку!
– Как это «по талеру»? – возмутилась покупательница. – Еще вчера они шли по полталера.
– Вчера – это вчера, – скрипел хозяин, – а сегодня праздник! Годовщина со дня смерти нашего славного барона, упокой, Боже, его душу.
– Гвоздики почем? – спросила покупательница.
– По два талера.
– Да вы что? – возмутилась покупательница, брезгливо разглядывая гвоздики. – Они ж вялые!
– Вялые! – кивнул хозяин. – Наш барон, пока был жив, тоже дешево ценился, а завял – стал всем дорог.
– На, подавись! – Покупательница швырнула монеты, схватила цветы и вышла. Хозяин суетливо стал подбирать рассыпавшиеся деньги.
Открылась дверь. В лавку вошел Томас с корзинкой. Огляделся.
– Чем могу служить? – спина хозяина приняла форму вопросительного знака. – Астры? Левкои? Гвоздики?
– Мне бы фиалки! – сказал Томас.
– Фи! – поднял плечи хозяин. – Дикий лесной цветок. У меня в лавке культурные растения. Оранжерейные! Вот рекомендую калы… всего по три талера!
– Нет! – вздохнул Томас. – Мой покойный хозяин любил фиалки!
– Грубый вкус, – отозвался хозяин и замер на месте.
– Что-что?
– Ваш хозяин не умел ценить истинную красоту…
– Да кто вы такой, чтобы рассуждать о моем хозяине? – Томас приблизился вплотную к владельцу цветочной лавки, и его пристальный негодующий взгляд позволил нам наконец рассмотреть лицо этого человека.
С едва заметной печальной улыбкой на Томаса взирал не кто иной, как несколько раздобревший и отчасти постаревший барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен.
В первую секунду Томас от неожиданности даже не шелохнулся. Во вторую секунду корзина выпала из рук Томаса, и он осторожно, чтобы отдалить момент возможного потрясения, повернулся к двери и двинулся прочь на цыпочках. Потом силы оставили его и он, резко обернувшись, пошатнулся.
– «С вишневой косточкой во лбу, – громко пропели за окнами цветочной лавки, – я хожу по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево!»
Слезы выступили на глазах Томаса, он рванулся к Мюнхгаузену:
– Здравствуйте, господин барон!
– Тссс… – зашипел Мюнхгаузен. – Не называй меня так. Я Миллер. Садовник Миллер. Понятно?
– Понятно, – кивнул Томас. – Здравствуйте, господин Миллер, господин барон.
Он бросился в объятия бывшему хозяину, и слезы выступили на его глазах:
– Я знал! Я верил! Не могло быть, чтобы мы не встретились.
– Конечно, конечно – Мюнхгаузен высвободился из его объятий и поспешно закрыл лавку на ключ.
– Я знал, я не верил, что вы умерли, – причитал Томас. – И когда в газетах сообщили, не верил… И когда отпевали, не верил, и когда хоронили – сомневался… Ах, как я счастлив, господин барон!
