Михаил Веллер - Гонец из Пизы
– Тр-р-р-р, – сказала сорока, качая хвостом; она была такая ладная и чистая, что на нее было приятно смотреть.
Даже взрослые люди в таких условиях начинают напоминать не то детский сад на прогулке, не то городских практикантов, вывезенных в лесопарк для сбора гербария и знакомства с природой родного края. Застиранные сизо-белесые робы группками разбрелись по зарослям.
– Белый! У тебя нож есть?
– Не до грибов нынче, Петька… ха-ха!…
Редкие поздние грибы-переростки собирали в береты. От нечего делать развели костерок и стали жарить сыроежки на прутиках: есть не хотелось, но хотелось всего неежедневного, другого.
– Эх, удочки нету, – сокрушался Сидорович, пытаясь сквозь очки углядеть в реке рыбу.
Немедленно стали обсуждать, где найти крючки и леску, чтобы Хазанов построил уху из свежей речной рыбы, которая так любезна под стопку.
– Шурка, ты что после дембеля делать будешь?
– Организую фонд реставрации морских памятников Петербурга.
– На хрена?…
– Дура, а ты прикинь, какие бабки. Кто те памятники считал…
– А я б организовал небольшое такое бюро сексуальных услуг. Любые виды, льготные расценки. Только, боюсь, на этом рынке все давно забито.
Колчака подвезли одного позднее. В джинсах и куртке по случаю выходного он лежал на животе в сторонке. Уткнул нос в листья и наблюдал кипение лесной насекомой жизни. Божья коровка сновала вверх-вниз по стеблю, обследуя и охотясь на тлей. Мелкие черные муравьи волновались за свое стадо внизу. А крупные рыжие пробегали своей тропкой, четверо потащили хвоинку, а пятый пытался пристроиться с разных сторон. Жук, похожий на половину рифленой бронзовой горошины, зарывался под желтоватую жилу травяного корня. В Севастополе еще купаются, – подумал он. – В школу без пальто ходят. Денег им еще на месяц хватит, а там… Машина в Питере стоит – деньги, если что… а там разберемся. Кто сейчас вообще знает, что будет через месяц?
Настроение было безусловно лирическое… Несколько часов в лесу ложились в память как большой и наполненный впечатлениями день. Хотя никаких поводов к впечатлениям, казалось бы, и не было. Средней паршивости лесок с болотистыми низинами. Надо хоть годок-другой оттрубить на железе, чтоб оценить сухую листву под ногами, и треск сороки на вершине черно-зеленой ели, и полянку раскисших маслят, и рдяную шрапнель рябины, которую стали немедленно жевать и сплевывать.
Вдохнешь вот так – родная земля, и даже в груди щемит. А походишь пару часов – устанешь вдруг с непривычки, и скучно вдруг и неинтересно на этой земле делается. Как писал писатель, и все хорошо, да что-то нехорошо. И мысль одна, и банальна она до тошноты и противности: как вообще на земле хорошо, и как мы в частности неправильно живем, а правильно почему-то неохота. А и охота – так неясно, как. А и ясно – не получается. А если получается – так вечно не то, хоть немного, но обязательно не то.
Но есть варианты, ребята, подумал Колчак. Бывают варианты.
Особенно же хорошо на земле, когда знаешь, что сейчас – домой, на борт.
– Ну что – конец экспедиции? В шлюпку!
– 4 —
Лоцмана сговорили на ходу по рации. Лоцманов по старинке полно – водить им нынче особенно нечего.
Лоцман был – загляденье, хоть сейчас в парадную хронику. Походил он на старого артиста советского кино Олега Жакова, блиставшего и трогавшего души зрителей в ролях старых рабочих, хитроватых боцманов и самородков из народа, не шибко сильных в общей грамоте, но смекалистых крепким народным умом. Седоус и сухощав был боцман, мал и прям, и в чисто промытых морщинах таились подначка, честность и куча прочих положительных качеств. Он внушал симпатию. О нем хотелось заботиться и называть батя. Короче, хорошо вписался в команду.
Лоцману выделили каюту и место за столом в офицерской кают-компании. Походило на то, что он знал о своем сходстве со знаменитым некогда артистом и, в свою очередь, старался играть взятую на себя роль, находя в этом лишний повод к самоуважению. Кителек был стар и отутюжен, тельник стар и свежестиран, латунный краб на заношенной капитанке потемнел от времени и речной сырости. Нет, лоцман ласкал взор. Соответствовал. Трогателен и надежен одновременно.
Ощутив уважение, лоцман, которого звали Максим Егорович, тоже такое хорошее народное имя-отчество, и которого все тут же стали, естественно, звать просто Егорыч, – так вот, лоцман попросил поставить ему на мостике кресло, чтоб он мог там с удобством проводить все время безотлучно. А поскольку кресло оказалось низким, и лобовых стекол не доставало, Егорыч попросил подставить под него какую-нибудь подставку, ящик. На этом подиуме он, сидя в кресле, напоминал знаменитого виолончелиста Ростроповича, того самого, чей особняк был виден с Авроры на набережной оставшейся далеко позади Невы, солирующего в концерте перед оркестром, чтоб всем было его хорошо видно и сразу понятно, кто в оркестре главный.
Водрузив свое сухонькое тело на насест, он туманно возвестил рулевому, как бы сразу давая понять распределение функций:
– Партия – наш рулевой. – Выпить за обедом он уважал. Уважал и в другие приемы пищи, и между приемами тоже.
Рулевые тут же окрестили его лоцман Случай. Сидеть молча ему было скучно, он чувствовал настоятельную потребность передавать молодым морякам свой большой навигационный и жизненный опыт, иллюстрируя бытовую философию доходчивыми примерами из богатого лоцманского прошлого.
– А вот еще однажды под Северодвинском был случай, – упоенно журчал он. – Иду я это раз по деревне, в магазин зайти. А деревенька – мужиков ни одного. А я в форме, молодой, здоровый, грудь в медалях! И вдруг – бабка навстречу: миленький, говорит, выпить хочешь?
– Понятно, – хмыкал рулевой.
– Ничего тебе не понятно! Старая такая бабка, старушка, можно сказать.
– Понятно. Не бывает старых бабок, бывает мало водки.
– Ты слушай сюда! Бабушка, понял? Я, конечно, говорю: не страдаю, но всегда можно. Зовет в дом. Показывает литровку самогона. И говорит: угощу как полагается, только вот мне корову забить надо. Старая, болеет что-то, надо хоть на мясцо продать, пока не сдохла, сердешная. Ладно, говорю, бабка, наливай. Она мне налила стакан – и все: нет, говорит, сначала дело сделать надо. Беру тесак, иду в хлев. Стоит корова и на меня смотрит. Буренка. И глаза грустные. Ну – не могу! Рука не поднимается. Ей тоже, думаю, что ли, выпить дать, чтоб легче ей было, для поднятия духа перед переходом в лучший мир. Бабка услышала – ни в какую: не для коровы, говорит, самогон делан, да и не станет она. Коровы, говорит, не пьют, где это слыхано!
Бабка, говорю, а ты ей наливала? Вот потому и не пьет. Так бы все не пили, если б не давали. Неужто тебе собственной, можно сказать, кормилице стакана перед смертью жалко?
Налили корове. Бабка переживает: мясо алкашом разить будет. Закусить, говорю, дай от запаха. Но в самом деле не пьет. И смотрит грустно, сердце разрывается. Не могу я ее убить. А выпить охота. И женщине помочь надо. И корове – чего мучаться зря?
Был бы, думаю, наган – выстрелил бы я ей в затылок. Из милосердия. Уж больно она тощая и страшная, все равно не жилица.
– Бабка? – не удержался рулевой.
– А? Да бабка тоже. Я про корову. Такую и есть грех. Зубы об кости обломаешь. Но нагана у меня не было.
В общем, выпил я и ее стакан и пошел к себе. И встречаю минера с эсминца знакомого. Он говорит: ты чего такой печальный, как с похорон? Нет, говорю, похороны как раз не состоялись. И все, значит, ему рассказал. Он вскинулся так и говорит: жди здесь. И быстрым шагом ушел.
Вскоре возвращается и говорит весело: пошли, выпьем. Куда? Да к твоей же бабке! Но ведь корову забить? Мое дело, не волнуйся.
Ну что. Приходим. Вот, говорю, бабка, привел специалиста. Он по специальности корабли ко дну пускает вместе со всей командой, ему твою корову к морскому царю отправить, в смысле к коровьему богу – как плюнуть раз. По сравнению с ним Малюта Скуратов – практикант маникюрного салона. Только – сначала выпить. Он в трезвом виде мухи обидеть не может. А выпьет – выноси святых, гроза морей, его адмиралы боятся.
Достает бабка свою бутылку, хлеб-огурчики, и хорошо мы посидели. Ну что – пора дело делать. Идем в хлев.
И тут он достает из кармана толовую шашку, шпагат, и приматывает ей – корове, не бабке, конечно, – шпагатом шашку к рогу, ко лбу, значит. Я говорю: а много не будет? Все же непривычный способ мясо заготавливать. Будет потом, как в магазине – копыта да вымя. Он успокаивает: ты что? разве это заряд? да это только утке голову оторвать, я ж минер, это дело понимаю. И вставляет в гнездо детонатор со шнуром. И сигаретой его поджигает.
Я говорю: ты – гений! Действительно, голову в корове не едят, там мяса нет, развернет – не жалко, а язык ото лба далеко, уцелеет на заливное. А он говорит: давай все же из сарая выйдем на всякий случай, все же должна быть техника безопасности: хоть заряд небольшой, но вдруг, скажем, кончик рога оторвет и в глаз попадет, на хрен оно нам надо.
