Леонид Лиходеев - Я и мой автомобиль
Нельзя. Он против. Он не может допустить, чтобы частные лица. Не может. Тем более известны отдельные случаи, когда вследствие попустительства заведующего гаражом рабочие заводили частные автомашины при помощи похоронного транспорта.
— Неужели заводили?
— Представьте себе такое кощунство!
Да. С бюро похоронных процессий у меня нелады. Придется ждать официального случая. Ибо Николай Петрович начеку.
— Зря звонили, — говорит Генка. — Отрезали себе дорогу. Мы бы и без него все сделали. Надо было вам с завгаром туда-сюда…
— Но ты же мне сам велел звонить, Гена!
— Велел-велел… Что у вас — своей головы нет? Не надо было звонить.
— Да, Гена, теперь я вижу, что наделал делов этим звонком. Теперь ворота вашего гаража будут закрыты для подобных случаев. Николай Петрович не позволит.
Генка перебивает меня удивленно:
— Почему закрыты? Это же он только вам не велел. А про других же он не говорил? Другие же ему не звонили!.. Это вы только себе делов наделали…
Филька вскакивает и делает несколько заячьих прыжков. Геннадий Степанович замечает его недостаток:
— Как же он будет у вас жениться при таких ногах? Эх ты, калека…
Я не отвечаю. Мне сейчас не до Филькиной женитьбы. Я думаю о том, что слишком высоко забрался своим телефонным звонком.
— За углом, в Малом Страстотерпцевом есть гараж, — размышляет Генка. — Мы там с Борисом по совместительству.
— Так что же, Гена, звонить новому Николаю Петровичу? А может, не звонить?
Генка отвечает косвенно:
— Там у них жестянщик есть. Кузьмич. Первый мастер. Торопиться не любит, сделать любит.
Генка говорит уважительно. Он поджимает губы, прикрывает глаза и, покачивая головой, подтверждает, что Кузьмич действительно первый мастер.
— Так как, Гена, звонить или не звонить?
Он ухмыляется нерешительно:
— Дело ваше… Вам же автомобиль делать, вы и думайте. Я вздохнул:
— Если я ему позвоню, а он откажет? Собственно, вы от этого не пострадаете, поскольку он откажет только мне. Часть меньше целого. Я — меньше стада автомобилистов. Стадо не пострадает от выбраковки одной овцы. Или барана. Но зато если он разрешит — я буду ходить, расправив плечи… Гена, скажи мне как философ философу: стоит риска желание ходить расправив плечи или не стоит?
Генка застенчиво улыбается:
— Тоже скажете… Звоните, может, повезет. Там завгар новый, еще пока непонятный…
Совершенно верно — главное, не тушеваться. Есть еще и другие Николаи Петровичи на земле. А пока они есть, мы не пропадем!.. В этом я убедился на следующий день.
Утром возле автомобиля возился парень, которого я где-то видел. Лицо его и повадка были мне знакомы. Он накачивал баллоны — резко и мощно, со всего маху. Вероятно, это и был Борис, служивший по совместительству в том благородном оазисе, где моему автомобилю предстояло ожить.
— Кто это вам мигалку удружил? — спросил он, не отрываясь от насоса. — Рвут, паразиты, с мясом, воровать культурно не научились! Елкин корень!
Ну, конечно! Я сразу узнал его. Это же тот самый прохожий-энтузиаст, который помогал продавщице бить посуду!
— Глядите! — сказал он, распрямляясь. — Будто отвертки нету! Шакалы!
Действительно, задний фонарь сперли технически малограмотно. Это могло хоть кого удручить.
— Не тушуйся, Борис, — сказал Генка, — теперь одно к одному.
— Я не тушуюсь, — ответил Борис, — но кто ж так фонари снимает? Рядом возник Миша Архангел и тоже встрял в разговор:
— Помыть не надо?
Борис глянул на него жестко:
— Я тебя сейчас помою! Ключом по кумполу, алкаш!
Мы выкатились на нашу улицу, и улица остановилась, понимая всю важность нашей миссии. Улица ждала не шевелясь, пока мы по ней проедем. Мы доехали до пивной палатки, свернули в переулок, потом в другой, потом еще в один и уперлись в тупичок, оканчивающийся большими зелеными воротами с проходной будкой. Над воротами во всю их длину пламенела вывеска с накладными буквами, выкрашенными алой люминесцентной краской: «Спасибо за честный труд!»
Это и был гараж.
Борис выскочил, хлопнул дверцей и вошел в проходную.
Ворота медленно поплыли на смазанных петлях, проломившись посередине. Они отступали перед нами гостеприимно, законно, не таясь.
Николай Петрович разрешил.
Мы въехали во двор, и мой автомобиль остановился среди могучих грузовиков, как облезлая овечка среди стада носорогов. Носороги не пошевелились.
Вышел завгар — небольшой сухонький дядечка в кепке с пуговкой. На лице его, морщинистом и остроносом, не отражался ни один порок. Я вылез приветствовать его, как вассал приветствует суверена.
— М-да, — сказал суверен, оглядев овечку. И, еще раз оглядев, добавил: — Делов — будь здоров… К стенке ее…
И показав, к какой стенке, ушел в свою конторку…
Я был представлен Кузьмичу.
Он вышел из мастерской, держа в руках автогенную горелку. Немолодое, одутловатое, добродушное лицо Кузьмича туманилось легким налетом застенчивости. Беретик покрывал его большую голову, как крышечка. Он переложил горелку в левую руку, вытер правую о чистенький, стиранный-перестиранный комбинезон и протянул ее мне, почтительно наклонившись в такт рукопожатию. Движения его были мягки, медлительны и приятны.
Он молча положил горелку на ящик с песком и стал исследовать автомобиль. Генкины легионеры ему мешали, и он без слов отстранил их круглым плечом, не глядя на них и не интересуясь их чувствами.
Кузьмич был немногословен. Он предпочитал молчать. Произносил слова он чрезвычайно редко, но скороговоркой, как бы торопясь от них избавиться. Я ходил за Кузьмичом как опытный проситель, отличающийся робостью и послушанием, а потому получающий кое-какие блага на этом свете.
— Порожки надо, надо порожки, — проговорил Кузьмич и стал пробовать двери.
Видимо, двери его устраивали, о них он не сказал ничего. И когда я уже собрался начать переговоры, Кузьмич проговорил:
— Надо варить дно, варить дно надо…
— Кузьмич, — сказал я, — сделайте, пожалуйста, все что нужно.
Он не ответил. Он отстегнул английскую булавку на кармане комбинезона и вытащил аккуратный листок наждачной бумаги. Булавку он застегнул снова, а наждаком стал протирать места кузова, вызывающие его подозрение. Я не смел задавать ему вопросов. Я даже отступил к ящику с песком и присел на него, наблюдая за действиями Кузьмича.
Подошел Генка, светясь улыбкой:
— От имени рабочего класса! На бутылку, чтоб поехало. Аванс. Неожиданно Кузьмич проговорил:
— Трещите, как сороки, как сороки, трещите…
— Кузьмич, надо выпить! — нахально веселился Генка.
— Работать надо, а не пить, не пить, а работать. Генка смутился.
— Геннадий Степаныч, — сказал я. — Кузьмич прав.
— Рабочий класс, рабочий класс, — пробурчал Кузьмич. — Трепачи, дерьмо…
Генка толкнул меня локтем в бок и сказал не то с уважением, не то с насмешкой:
— Мастер…
И ушел.
Кузьмич снова расстегнул булавку, вытащил из кармана мелок и стал рисовать на кузове.
— Красить им не давайте, не давайте им красить… Герасимыч покрасит, Герасимыч. По-быстрому дешево стоит, да не быстро ходит. Сам с ним поговорю, сам…
Герасимыч, видимо, был профессором-консультантом в этой поликлинике. Видимо, попасть к нему на прием было нелегко. Мне сказали, что он красил машину самому Николаю Петровичу, и я был тронут словами Кузьмича и почувствовал признательность больного, который наконец достиг радостной перспективы быть зарезанным не простым ординатором, а редкой знаменитостью.
— Хороший мастер? — бестактно спросил я Кузьмича, стараясь скрыть ликование.
И тут Кузьмич преобразился. Он выпрямился, в первый раз улыбнулся и без скороговорки, а певучим бабьим голосом ответил:
— Ну что-о-о вы! Каретник!
И слово «каретник», оставшееся от далеких доавтомобильных времен, от времен деревянных спиц и проселочных дорог, от времен мастеровой горделивости и приятных окошек с бальзамином и занавесочками, — это слово вдруг повеяло на меня таким тончайшим цеховым ароматом, что на душе моей стало спокойно и естественно, как после причастия.
— Ка-а-аретник! — снова пропел Кузьмич, и я почувствовал, что и Герасимыч, видимо, называет Кузьмича не жестянщиком, как Генка, а именно каретником, когда сватает кому-нибудь его работу…
Потому что жестянщик и маляр — это совсем не то же самое, что каретник и каретник.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Карпухин осваивал профессию, которая называется пока еще неудобным словом «дизайнер». То есть он был специалистом по внешнему виду внутреннего содержания. Он со своей бригадой делал Яковлеву чайную по договору и сделал толково, с той долей модернизма, которая допускается уже повсеместно, вызывая, с одной стороны, некоторое смущение, а с другой — полное спокойствие за моральный облик. Он сделал чайную хорошо, с коваными рисунками церквушек, тракторов и оленей, с некрашеным деревом где надо, а где надо — с обнаженным кирпичом.
