Джером Джером - Вторая книжка праздных мыслей праздного человека
Представим себе, что Небу угодно будет издать такое постановление, чтобы с такого-то времени не родилось больше ни одного нового человеческого существа, и мир должен погибнуть, когда уйдет в землю последний представитель уже существующих поколений. Тогда на всей земле тотчас же прекратится всякая деятельность. Семена будут гнить в почве, корабли будут разваливаться в гаванях. Неужели кто-нибудь из нас будет продолжать рисовать картины, писать книги или творить музыкальные звуки? Какими глазами будут смотреть друг на друга супруги? Что станется с любящими парочками, когда они узнают, что отныне их любовь будет не чем иным, как запруженным источником?
Как мало мы понимаем это главное основание нашей жизни, дающее человечеству продолжительность и как бы бессмертие. Да, именно бессмертие. Мое я никогда не умрет; черты моего лица — как бы они ни были незначительны с эстетической точки зрения — никогда не исчезнут; лишь немного видоизмененные, хотя, в сущности, все одни и те же, они будут повторяться до бесконечности. Мой характер, с его смесью добра и зла, также будет постоянно возрождаться в лице моих детей и детей моих детей. Таким путем я вечен: я в детях, и дети во мне. Дерево дряхлеет и начинает распадаться, и мы убираем его с занимаемого им места, чтобы дать простор новому. Кажется, от старого не осталось и следа, а между тем его соки, его жизнь перешла в десятки новых отростков, которые то там, то тут пробьются из земли.
Эти мужчины и женщины, которые спешат мимо меня, несясь кто куда, — все они матери грядущего мира. Этот алчный собиратель денег, всеми правдами и неправдами умножающий свое богатство, — что он такое? Войдите в его роскошный особняк, и вы увидите его раскачивающим на своих коленях детей, рассказывающим им сказки и обещающим им новые лакомства и игрушки. Ради чего он торгует своей совестью и все свои дни проводит в суетах, хлопотах и беспокойстве? Опять-таки ради того, чтобы эти дети, с которыми он нянчится в свободные минуты, могли обладать всем тем, что он считает для них добром.
Самые наши пороки, как и наши добродетели, имеют своим источником все тот же инстинкт материнства, которое является единственным семенем вселенной. Планеты — лишь дети Солнца; Луна — лишь отпрыск Земли, камень от ее камня, железо от ее железа. Что является великим центром всего живущего, всего одушевленного и неодушевленного, если только действительно существует что-нибудь неодушевленное, и наполняет собою все пространство? По всей вероятности, все та же туманная фигура всеобщего материнства.
Взгляните на эту удрученную заботами мать прелестной молодой девушки, выбивающуюся из сил, чтобы поймать для своей дочки богатого мужа. С одной точки зрения, эта женщина представляется очень неказистой, но взглянем-ка на нее с другой. Как ей должно быть тяжело, когда, еле держась от усталости, изнывающей от жары и духоты, с беспокойными глазами и растекающимися по старому изможденному лицу белилами и румянами, она оживляет собою стену залитого огнями бального зала. Много горьких пилюль пришлось ей проглотить в этот вечер! Она встретила высокомерно-снисходительные взгляды дам, выше ее поставленных на лестнице общественной иерархии, и даже явно была оскорблена одной герцогиней. Но она уже привыкла к этому и улыбается сквозь слезы, стараясь только, чтобы никто не заметил их. Ради чего она вот уж который раз выдерживает эту пытку? Конечно, ради тщеславной мечты видеть свою дочь богатой, разъезжающей в дорогих экипажах, держащей целый штат прислуги, живущей в Парк-Лейн, имеющей множество бриллиантов, с почетом упоминаемой на страницах газет, дающих описания великосветских затей. Бедной женщине было бы гораздо лучше вести скромную и спокойную жизнь среди своих четырех стен, в кругу действительных друзей; ложиться вовремя спать и не мучиться вопросом, откуда взять денег на новые туалеты себе, а главное, вывозимой в общество дочери. Гораздо лучше было бы для них обеих, если бы мать предоставила дочери выбрать себе по сердцу кого-нибудь из молодых тружеников, так усердно ухаживающих за нею благодаря ее миловидности. Гораздо… Но не будем слишком строго судить эту злополучную женщину, вся вина которой, в сущности, сводится лишь к тому же, хотя и искаженному в своих проявлениях, ложно направленному материнству.
Материнство — это гамма Божьего оркестра, на одном конце которой находятся дикость и жестокость, а на другом — нежность и самопожертвование.
Ястреб набрасывается на курицу, и она вступает с ним в отчаянную борьбу; он ищет пищи для своих детенышей, а она защищает своих, рискуя собственной жизнью.
Паук высасывает муху ради своего потомства. Кошка съедает бедную мышку, для того чтобы запастись молочком для своих котяток. Человек делает дурное ради своих детей. Вся дисгармония жизни заканчивается гармоническим аккордом — аккордом ликующего Материнства.
X
О том, что не следует слушаться чужих советов
Шагая однажды зимой по юстонской платформе в ожидании поезда, я заметил человека, проклинавшего на всевозможные лады автомат. Сначала он только молча тряс эту машину, но с такой яростью, что можно было бы ожидать, что в следующую минуту примется разбивать вызывавший его негодование предмет. Невольно заинтересованный, я приблизился. Услыхав мои шаги, незнакомец обернулся и спросил меня:
— Это вы недавно тут проходили?
— Где именно тут? — пожелал я узнать, так как в течение пяти минут ходил взад и вперед по всей платформе.
— Да вот тут, на этом самом месте, где мы теперь стоим, — раздраженно пояснил незнакомец. — Раз говорят тут, то это не значит там.
— Может быть, во время ходьбы по этой платформе я и проходил здесь, — отозвался я, стараясь говорить как можно вежливее, чтобы дать незнакомцу понять его грубость.
— Мне, собственно, нужно знать, тот ли вы человек, который минуту тому назад говорил со мной, — продолжал незнакомец.
— Нет, я с вами до этой минуты не имел удовольствия говорить, — отрезал я, приподымая шляпу. — Честь имею… — И шагнул дальше.
— Позвольте, — снова раздался настойчивый голос незнакомца, — уверены ли вы, что не говорили со мною?
— Вполне уверен. Беседу с вами трудно забыть, — сыронизировал я.
— Простите! — совсем другим тоном проговорил незнакомец. — Вы так похожи на того человека, который давеча говорил со мной. Пожалуйста, простите мне мою ошибку.
Тон этот смягчил меня. А так как до прибытия поезда оставалась еще четверть часа, то мне захотелось узнать, что так вывело из себя этого добродушного на вид человека.
— Обознались, это бывает, — примирительно сказал я. — А вам очень нужен тот человек, за которого вы приняли меня?
— Да, очень бы нужен, — продолжал скороговоркой незнакомец, видимо обрадованный, что нашел кому излить бушевавшие в нем чувства. — Видите ли, я сунул сюда, в это вот отверстие, — он указал на автомат, — пенни, чтобы получить коробку спичек. Взамен моего пенни ничего не получилось, и я с досады начал трясти эту штуку и ругаться, как это бывает с нами, мужчинами, в таких случаях. В это время подошел человек вашего роста, с такой же фигурой, и… Да правда ли, что это были не вы?
— Даю вам честное слово, что не я, — поспешил я вновь уверить этого, видимо, скептически настроенного человека. — Но что же сделал мой двойник по росту и по фигуре?
— Проходя мимо меня, он сказал: «Эти машины очень капризны и требуют особого обращения. Нужно знать, как с ними ладить. А вам что угодно?» — «Мне захотелось курить, — ответил я, — а у меня не осталось ни одной спички. Вот я и хотел…» — «Бывает, что эти машины иногда выходят из равновесия, и тогда нужно сунуть в них еще пенни, чтобы заставить их исполнять свою обязанность, — прервал меня тот человек. — Второй пенни освобождает действующую пружину и выскакивает обратно вместе с желаемым предметом. Таким путем вы ничего не теряете. Случается, что возвращается к вам и первый пенни, и тогда это уж прямая выгода. Я не раз проделывал этот интересный опыт». Последние слова мне не очень понравились, но я все-таки решил воспользоваться указаниями этого опытного в данном деле человека. По своему легковерию я так и сделал. Сунул в пасть этому… чудовищу другую монету, которую впопыхах принял за пенни, а она оказалась двухшиллинговая. Ну и действительно получил кое-что… Вот, неугодно ли взглянуть…
И он показал мне маленький пакетик, заключавший в себе пряник местного производства.
— Два шиллинга и один пенни! — с горечью добавил он, размахивая перед моими глазами пакетиком. — С удовольствием отдал бы эту дрянь за треть стоимости… или, еще лучше, сунул бы ее в глотку тому, кому я обязан этим удовольствием. Не так жаль мне потерянных денег, как обидно, что я мог оказаться таким олухом и поверить совету этого озорника.
