Эдуард Асадов - Когда стихи улыбаются
Кавказец рассвирепел:
— Ерунда? Хорошенькая ерунда! В комнату к сэбе звать можно, раздэват женщину можно, а пэчатат нэльзя?
Чагин удивился и попытался втолковать ему, что такая публикация ему как мужу невыгодна абсолютно.
На это муж с коварной улыбкой ответил:
— А зачэм писать, что она жила с ним! Ти пиши так, что он ее лубил, а она лубила мужа, и напэчатай мою фамилию и имя. (Тщеславие, очевидно, раздирало его еще больше, чем его пылкую супругу.) Если так напэчатаешь, палучится как трагэдия! Ну и гонорар тожэ заплатишь!
Чагин долго уговаривал и успокаивал расходившегося супруга.
Но когда через несколько дней к нему явилась еще одна женщина с подобными же "мемуарами", то он вообще перестал их принимать. Перестал принимать и сказал, что с него довольно!
29 января 1971 года
Из записной книжки
На новогоднем банкете по случаю встречи 1971 года жена одного моего товарища, полусмеясь, полусердясь, жаловалась мне на своего благоверного.
— Нет, ты понимаешь, — говорила она мне возбужденно, — как выпьет рюмку коньяку, так и пошел куролесить. Наперебой ухаживает за всеми симпатичными дамами, особенно кто помоложе. Говорю ему: "Угомонись, чудовище! Нехорошо ведь получается, особенно при родной-то жене!" А он ухмыляется и еще "базу" подводит. "Я, — говорит, — художник слова, эстет. Значит, мне необходима красота. Вот я ее и дегустирую. Возвышенно, конечно". Однако эта самая "дегустация", как я уже успела убедиться, я извиняюсь, почему-то выше дамского бюста не подымается.
Тогда я ей говорю:
— Ну что ж. Значит, он не дегустатор, а "ДЕБЮСТАТОР". Это бывает.
Она смешливо взвизгнула и сказала:
— Спасибо! Что верно, то верно! Пойду пригвождать его этим словом!
* * *Июль 1972 г. Переделкино.
Господи! Что делает возраст с человеком. На днях вышел на веранду подышать свежим воздухом. В углу сидел какой-то старичок писатель. До того, видно, старый, что дежурная принесла ему одеяло, чтобы закутать ноги. Хотя днем в Москве стоит сейчас тридцатиградусная жара. Вечером градусов 20, не меньше. И вдруг подходят к нему старушенции, которые гуляли где-то в саду:
— Михал Семеныч! Как вы себя чувствуете? Вы что тут пригорюнились? Вот хочу вас познакомить со своей приятельницей.
Другая кудахчет:
— А нас с Михал Семенычем, мне кажется, знакомить не надо. Он меня и так, наверное, узнал. А, Михал Семеныч?
Михаил Семенович:
— Простите, да нет как-то, не того… Не припоминаю…
— Михал Семеныч! Ну как же вы так можете? И не совестно вам? Ведь я же была вашей любовницей!
Михаил Семенович озадаченно:
— А вы в этом уверены?
— Михал Семеныч! (Старушка обижена и обескуражена.) Ну как же можно забыть такие вещи и тем более вас с кем-то спутать!
Михаил Семенович, приосанившись в плетеном кресле:
— Может быть, все может быть… А вообще-то я, помнится, был молодцом. М-да, молодцом!
Я почувствовал, что сейчас расхохочусь на всю веранду, и тихо смотался. Люди до того уже стали старыми, что и не чувствуют забавности разговора и неловкости даже не испытывают. Об интиме говорят, ну как о какой-то прочитанной книге или фильме…
Еще о возрасте
Позавчера приехал таджикский прозаик Икрами. Вошел в столовую и говорит официантке Вале:
— Куда мнэ сэсть?
— Вот, пожалуйста, — говорит Валя, — тут сидят трое мужчин.
Икрами задумчиво интересуется:
— А нэльзя сэсть, где три женщины?
— Ну вот, если хотите, — указывает Валя, — вон стол, где, видите, даже не три, а четыре женщины. Только они такие молодые, что не очень-то развеселитесь. Ну как, посадить вас туда?
Тот глянул и покорно сказал:
— Нэт, спасибо, Валичка! Лучше сяду где мужчины, а то паслэдний аппетит пропадет.
* * *И еще фраза на лестнице:
— Илья! Илюша! Ой, ну что ты за человек такой, ну остановись же, Илюша! Ты же очки забыл и вот возьми мое вязание! (Изумленно.) Ой, простите, я вас, кажется, спутала с моим мужем!
Он (старым козлиным фальцетом):
— Пожалуйста. Гм, гм… лет десять назад такая путаница могла бы вам дорого обойтись!
Она (фыркнув):
— Боюсь, что десять лет назад вряд ли нужно было вас опасаться. Сказали бы лучше, лет сорок назад!
Он (уже всерьез обиженно):
— Ну, это как сказать!
Она (миролюбиво):
— Не обижайтесь, голубчик, я же вижу…
* * *14 августа 1972 года.
Вот уже второй день, как наступила прохлада! "Прохлада" — это 23–25 градусов… Два с половиной месяца стояла жара 30–35 градусов. Такого лета лет сто, говорят, не было. Да еще год високосный… Вокруг Москвы горели торфяники и леса. Москва и Подмосковье недели две были затянуты дымом. Даже в сводках погоды говорили: "Температура 33 градуса, дымная мгла". Ну вот теперь, кажется, полегче будет. Впрочем, завтра и послезавтра обещают вроде снова 27. Неужели же не кончится эта жарища! Но старики наши дышат. Держатся за этот грешный мир цепко. Сейчас иду из столовой, а в холле Борщаговский что-то втолковывает гардеробщице Зине и гремит боржомными бутылками. Вошел с улицы Щипачев позвонить по телефону. Улыбнулся.
— Ты что же это, — говорит, — искушаешь Зиночку?! Вчера видел тебя около Сони. Теперь около Зины. Это что же: стопроцентный охват женского персонала Дома творчества?
— Да нет, Степа… никакого охвата и никакого обхвата (голос старый), руки, брат, дрожат. Не те, понимаешь, теперь уже руки…
Я, проходя мимо, сказал:
— Если бы только руки…
Оба как-то грустно замолчали. И потом со вздохом:
— М-да… пожалуй… Ну ладно, пойдем, подышим воздухом!
И, шаркая, бодро засеменили на улицу.
Откровенное признание
Этот случай произошел в первые послевоенные годы. Вернее сказать, не случай, а эпизод. То ли это был 1945 год, то ли 1946-й, точно не помню. Отгрохотала Великая Отечественная война. Все оставшиеся в живых фронтовики, раненые и нераненые, возвратились домой. На душе у большинства из них было торжественно, даже вроде бы празднично. Все-таки как-никак остались живы! Особенно это касалось тех, кто возвратился целехоньким. Было трудно, но, что ни говори, повезло! Мужчины, отсидевшие всю войну в глубоком тылу, тоже радовались, но с некоторым смущением: слава Богу, бояться за свою судьбу, прикрываться справками и белыми билетами больше не нужно! Но чувство неловкости перед фронтовиками все-таки было. Что ни говори, а не фронтовик. Как ни хорохорься, что и твой труд был очень важен, а все-таки сидел за чужой спиной… Головой-то не рисковал. Вот и стали тыловики понемножку да потихоньку как бы смешиваться с фронтовиками. А некоторые, что понаглее, даже прямо стали называть себя участниками и даже инвалидами войны. Каким образом инвалидами, если руки-ноги целехоньки? А очень просто: "Я был контужен!" Вот и весь разговор! От контузии нет ни шрамов, ни ожогов… Поди попробуй разберись, так или не так. Однако бывали и исключения. Вот об одном таком эпизоде я и хочу рассказать.
Итак, 1945 год. Я только что выписался из госпиталя и получил комнату в коммуналке по Зубовскому проезду, в доме номер два. А мама моя Лидия Ивановна Асадова, школьная учительница, жила тоже в коммуналке, но по другому адресу: улица Кропоткинская (теперь она снова называется Пречистенкой), дом 28, квартира 16. Жила она там со своим мужем Евгением Михайловичем, инженером, "героически" отсидевшим всю войну в центре Москвы (он работал в Наркомате обороны). Моя мама вернулась из эвакуации и продолжала работу в школе. Мамина подруга, врач Ангелина Ивановна, познакомила всех нас с превосходным человеком полковником Гусевым, который работал преподавателем в Военной академии имени Фрунзе. Он был фронтовиком и потерял на войне ногу. Ангелина Ивановна жила в том же доме, что и моя мама, и частенько приходила к ней в гости. Квартира, в которой жила мама, была громаднейшая — девять семей! И жил в этой квартире некий Александр Алексеевич, по профессии снабженец. Мужчина огромного роста и страстный любитель выпить. На войне он никогда не был. У этого Александра Алексеевича был поразительный "нюх" на выпивку. В какой бы комнате ни собиралось застолье, где бы ни откупоривали бутылку, Александр Алексеевич неуловимым образом узнавал об этом мгновенно. Под любым предлогом он стучался в комнату и, войдя в нее, без рюмки уже не уходил. А иногда и так подключался к застолью, что становился чуть ли не главным участником встречи.
Однажды по случаю какого-то праздника к моей маме и ее мужу пришли гости. Был среди них и полковник Гусев. После первой же рюмки, а может быть, еще и до нее в дверях появился Александр Алексеевич.
— Лидия Ивановна, голубушка, — произнес он вдохновенным и умоляющим голосом, — вы самая чуткая и добрая женщина в мире! Неужели вы оставите без внимания мою страждущую и буквально истосковавшуюся душу? Сонька моя уже третий день не дает мне ни глоточка… Мне так плохо, что и сказать даже невозможно… Лидия Ивановна, солнышко, всего одна рюмка, и я спасен! Я вижу, ваши гости — хорошие люди. И пусть они меня простят!
