Борис Привалов - Не проходите мимо. Роман-фельетон
— Местное время восемнадцать часов, — объявило радио. — Начинаем концерт для детей ясельного возраста. Слушайте, детки, песенки из кинокартинок!
— Мы парни бравые, бравые, бравые… — забасил хор.
— Правильно подмечено, — ухмыльнулся Гиндукушкин. — Уж кто-кто, а мы, протарзановцы, бравый народ. Ну кто бы еще на нашей студии мог так подготовить экспедицию, а? Учтите сложность сюжета — короткометражная новелла об овце «Золотое руно»?
— Пора в путь-дорогу, — советовал хор, — в дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю…
— Верно, — сказал Власий, — пора. И я отплываю! Да скорых встреч.
И Гиндукушкин сбежал с крыльца-перрона.
Шишигин вспомнил, как уезжали Мартын и Юрий, — просто ушли из студии, захватив по аппарату. И ведь они ехали на съемку большой и важной темы. А здесь новелла об овце — и уйма техники, десятки машин…
…На этот раз Костя шел по студии без очередного сценария в руках, но по прежнему не замечая ничего вокруг: он был погружен в размышления об очередном номере многотиражной газеты…
Фельетон четырнадцатый. Литбоярин
На тридцатом километре, где с автобуса сошли Пелагея Терентьевна и операторы, дорога раздваивалась. Тут стоял полосатый столб, похожий на пограничный знак:
ДО БОМАРШОВКИ 3 км
НЕ СИГНАЛИТЬ:
ИДЕТ ТВОРЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС!
— Начинается личный бомаршовский шлях, — отметил Юрий, закуривая трубку. — Троллейбусное сообщение еще не налажено?
— А вы к нему? — спросил старичок в ватнике. — Тогда пойдемте, нам по пути. Я у них, у Бомаршова то-есть, садовником работаю…
Пелагея Терентьевна с интересом смотрела на аккуратные полянки вдоль шоссе, на стога сена, заботливо прикрытые брезентовыми попонками на случай ненастья. Молодые елочки были подстрижены под кипарисы и стояли вдоль дороги, как свернутые знамена в зеленых чехлах. На поворотах белые палочки: чтоб не заехать в канаву.
Юрий был мрачен. Его не умиляли ни попонки, ни елочки, ни палочки.
— А моя дочь за сына этого собственника замуж выходит, — задумчиво произнесла Пелагея Терентьевна. — Весь в папу, видно.
— За что ж вы так моего хозяина честите? — общительно улыбаясь, вклинился в разговор старичок. — Он человек хороший. Труд, то-есть, любит. Сам иной раз цветок посадит. Босиком ходит. Все жалеет, что сохи нет. Хочу, говорит, по примеру великих, то-есть, писателей за сохой походить.
— Но великие писатели, — заметил Юрий, — еще изредка и писали. А что написал ваш хозяин?
— Ну, это ты брось, Юра, — забасил Мартын. — Его фамилия знакома и по газетам и по журналам. То под некрологами встречается, то под приветствиями по случаю…
— А может, он расстроит свадьбу эту? — задумчиво проговорила Пелагея Терентьевна. — Ведь умный, наверное, человек. Поймет, что к чему.
— Что касается популярности бомаршовской, — усмехнулся Можаев, — то про него метко сказано: «автор нашумевшей сберкнижки». О деньгах его я слышал много, а книги, кроме «Старого звона», что-то не припомню.
— Понапрасну вы это все, — сказал садовник, — Дормидонт Сигизмундович такой хозяин, что лучше и не надо… Вычеты из зарплаты не делает, отгулы за сверхурочные дает. Хорошо у него работать… А я в хорошем толк знаю: сам в свое время неплохо жил, собственную цветочную торговлю имел… Бывшая жена хозяина, Марья Поликарповна, то-есть, которая в запрошлом году от него сбежала, меня очень уважала. Красивая была женщина. Пожила всего с хозяином годика три и к другому ушла… Говорят, не вынесла…
Пешеходов догнала легковая машина. Благуша вышел на середину дороги. Сигналить шофер боялся, поэтому он затормозил у ног Мартына и принялся ругаться шопотом.
— Подвези, Вася, — сказал старичок. И представил водителя: — это механик нашего гаража, в Бомаршовке, то-есть, Вася, подвези гостей!
— Ну, садитесь, — милостиво разрешил Вася, — только поскорее устраивайтесь, а то я спешу: у нас сейчас профсоюзное собрание идет, выборы месткома. Дормидонт Сигизмундович уже выговор получил от обкома профсоюза: у него в opraнизации два года собрания не было.
Пелагея Терентьевна и операторы недоумевающе переглянулись.
— Я что-то ничего не соображу, — сознался Юрий. — Вы ведь не на государственной службе, у вас же не учреждение… При чем тут местком?
— Э, мил-человек, законов не знаешь! — усмехнулся старичок.
— Очень просто, — сказал Вася, небрежно, одним пальцем, ведя машину, — даже домработницу и ту профсоюз к себе принимает, хоть она у частного лица служит… А нас у хозяина двадцать человек. А как по закону положено? Если на любом предприятии имеется более шести, кажется, членов профсоюза, то они объединяются в низовую профгруппу… А там уже и местком и все такое прочее.
— Больших денег стоит такой персонал, — сказал Юрий. — Фонд зарплаты, наверное, не один десяток тысяч составляет.
Деревья расступились, и машина подкатила к светлосинему высокому забору. Из-за него виднелись двухэтажные резные хоромы с петушками на гребне крыши.
— Отгородился от жизни, — вздохнул Юрий. — Чтобы поменьше заглядывали в душу те, кто не имеет дач и заборов.
— Это, во-первых, для творческой обстановки, — сказал Вася, — во-вторых, не от народа, а от знакомых, а в-третьих, слезайте, дорогие гости, приехали… Дальше ворот никого посторонних возить не имею права…
Пелагея Терентьевна и операторы вышли из машины. Садовник, по прежнему общительно улыбаясь, вылез тоже, помахал ручкой Васе, и автомобиль уехал к другим, невидимым с дороги, боковым воротам.
Главный въезд был увешан грозными надписями:
«ЗЛЫЕ СОБАКИ»,
«БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ НЕ ВХОДИТЬ»,
«ПРИЕМ ПО ПОНЕДЕЛЬНИКАМ ОТ ДВУХ ДО ТРЕХ».
Мартын сильно постучал в дубовую, крепостного образца калитку. В разных концах Бомаршовки тренированными головами залаяли псы.
Показался сторож.
— Дед Аким, — пояснил садовник. — Так сказать, первая инстанция. Здорово, дидусь! Вот гостей привез.
— Гости — это хорошо, — откликнулся Аким. — А хозяин-то про них знает? Или они так прибыли, самотеком? Тогда не примут. Творят они нынче, с утра творят…
— Это родственники, — понизив голос, сообщил садовник. — Я так понял, что нашего молодого хозяина невесты родная мать.
— Ну, насчет родственников это еще не известно, — бросила Пелагея Терентьевна.
— Никого не приказано, — грустно сказал дед Аким. — Сегодня творческий день объявлен. Приезжал тут один родственник, не то двоюродный, не то молочный брат. Сегодня не пустили. У хозяина настроение на литературу. Я вам лучше управляющего вызову…
Почуяв чужих, собаки лаяли, не жалея глоток. Сторож повернулся спиной к гостям и, по всей видимости, не собирался двигаться с места.
— Как же дидусь управляющего-то вызовет? — заинтересовался Мартын. — Или сигнализация у них?
— У нас дело поставлено, мил-человек, — захихикал садовник. — Здесь свой телефонный коммутатор имеется.
— Мне что! — продолжал бормотать сторож. — Я бы всех пускал сразу… Да выговор будет по профсоюзной линии. Покушение, мол, на нарушение… Эх!
Калитка распахнулась, и за ворота вышел мужчина в синей униформе.
— Здравия желаю, Пал Палыч, — поклонился садовник. — Управляющий! — шепнул он операторам.
Павел Павлович внимательно оглядел прибывших и начал допрос:
— Вы насчет объявления в газете? Хотите продать скаковую лошадь? Или гобелен? Вы, наверно, из комиссионного… Тогда проходите… Или, может, вы представители обкома профсоюза?
— Нет, мы по личному делу, — сказал Юрий, дымя трубкой.
— Ага, догадался: вы начинающие. Так и доложить Альберту Дормидонтовичу?
— Доложите Дормидонтовичу, — сказала Пелагея Терентьевна, — что приехала мать его знакомой, Пелагея Калинкина. И что она уже четверть часа стоит на солнцепеке у ворот…
— Господи! — засуетился управляющий. — Не признал! Кто ж вас узнает — на вас не написано, что вы теща нашего молодого… Простите великодушно! Аким! Пропусти без формальностей. Отворяй ворота!
Управляющий побежал отгонять псов. Прибывшие прошли к застекленной веранде дачи. Навстречу им выскочил какой-то молодой человек.
— Я же приказал не открывать, — закричал было он, но, увидев Пелагею Терентьевну, воскликнул: — Какой сюрприз! Простите, я вас принял за других. Какая умопомрачающая радость! А Веры с вами нет? Здравствуйте, рад вас видеть на нашей вилле.
Это был Альберт. Операторы не сразу узнали его. Драматургов сын не был похож сам на себя. На нем не было обычного яркоклетчатого, как шахматная доска, ворсистого долгополого костюма. Исчез техасский галстук. Приказали долго жить удалая тарзанья грива и крысиные усики.
Заметив удивление операторов, Альберт пояснил:
— Знаете, в последнее время шагу нельзя ступить: каждый красногорский мальчишка кричит: «Стиляга! Плесень!» Подумаешь, эрудиты — начитались газет… Вот видите, пришлось перестроить прическу, сшить новый костюм. Теперь даже «Красногорская правда» не придерется.
