Джером Джером - Трое в лодке (не считая собаки)
Ничего в этом роде мальчику ведомо не было — во всяком случае, ничего под рукой, — но он сказал, что, если мы пойдем с ним, у его матушки есть свободная комната, и она может пустить нас переночевать.
Мы бросились ему на шею и благословили его, и луна кротко озаряла нас, и это было бы прекраснейшим зрелищем, но мальчик, перегруженный нашими чувствами, повалился под их тяжестью на дорогу, а мы рухнули на него. Гаррис преисполнился такой благодати, что едва не потерял сознание; ему пришлось схватить кувшин с пивом и наполовину осушить его, чтобы вернуться во вменяемое состояние. После этого он пустился бежать, предоставив нам с Джорджем тащить весь багаж.
Мальчик жил в маленьком четырехкомнатном домике, и его матушка — добрейшее сердце! — подала нам на ужин поджаренный бекон, и мы съели все без остатка (пять фунтов), и еще пирог с вареньем, и выпили два чайника чая, и потом отправились спать. В комнате было две кровати: раскладушка шириной два фута шесть дюймов, на которой, привязавшись простынкой друг к другу, улеглись мы с Джорджем, и собственно кровать нашего мальчика, всецело поступившая в распоряжение Гарриса (утром мы обнаружили, как из нее торчат два фута Гаррисовых голых ног, и, пока умывались, вешали на них полотенца).
Когда мы в следующий раз попали в Дэтчет, носом так уже не вертели.
Но вернемся к нашему настоящему путешествию. Ничего увлекательного не происходило, и мы спокойно дотащили лодку почти до острова Обезьянок, где вытащили наше судно на берег и сели завтракать. Мы навалились на холодную говядину, и вдруг обнаружилось, что мы забыли горчицу. Никогда в жизни, ни до этого, ни после, мне не хотелось горчицы так страшно. Вообще-то горчицу я не люблю и почти никогда не ем. Но в тот день я бы отдал за нее целый мир.
Я не представляю, сколько во Вселенной насчитывается миров, но если в этот критический момент кто-нибудь предложил бы мне ложку горчицы — он получил бы их все. Когда я не могу раздобыть того, что мне хочется, я готов даже на подобное безрассудство.
Гаррис сказал, что также отдал бы за горчицу весь мир. Если бы в эту минуту кто-то забрел к нам с банкой горчицы, он неплохо нагрел бы руки и обеспечил себя мирами на всю оставшуюся жизнь.
Впрочем, нет. Боюсь, что, получив горчицу, мы попытались бы сделку расторгнуть. Бывает, сгоряча человек несколько начудит, но потом, немного поразмыслив, разумеется, соображает, насколько его чудачества не соответствуют реальной ценности необходимого. Я слышал, как однажды в Швейцарии один человек, отправившись в горы, тоже наобещал вселенных за стакан пива. Когда же он добрался до какой-то хижины, где ему дали «Басса», то устроил просто ужасный скандал — из-за того, что с него спросили пять франков за бутылку{*}. Он кричал, что это циничное вымогательство, и даже написал письмо в «Таймс».
Отсутствие горчицы повергло нашу лодку в тоску. Мы молча жевали говядину. Жизнь казалась нам пустой и безрадостной. Вздыхая, мы предавались воспоминаниям о днях счастливого детства. Перейдя к яблочному пирогу, мы несколько воспрянули духом, а когда Джордж выудил со дна корзины банку консервированных ананасов и водрузил ее в центре лодки, мы почувствовали, что жить, в общем-то, стоит.
Мы, все трое, страшно любим ананасы. Мы рассматривали картинку на этикетке. Мы представляли вкус ананасного сока. Мы улыбались друг другу, а Гаррис уже приготовил ложку. Мы принялись искать консервный нож, чтобы открыть банку. Мы вытряхнули все из корзины. Мы вывернули наизнанку все сумки. Мы сняли доски со дна лодки. Мы вытащили все барахло на берег и перерыли его. Консервного ножа не было.
Тогда Гаррис попытался открыть банку складным ножиком, сломал ножик и сильно порезался. Потом Джордж попытался открыть ее ножницами, ножницы разлетелись и чуть не выкололи Джорджу глаз. Пока они перевязывали раны, я сделал попытку проткнуть эту штуку багром. Багор соскользнул, швырнул меня за борт, в двухфутовый слой жидкой грязи. Банка, целая и невредимая, укатилась и разбила чайную чашку.
Тогда мы взбесились. Мы перетащили банку на берег, и Гаррис отправился в поле и разыскал здоровенный острый булыжник, а я вернулся в лодку и вытащил из нее мачту, а Джордж схватил банку, а Гаррис острым концом наставил на банку камень, а я взял мачту, воздел ее над головой, собрал все свои силы и трахнул.
В тот день Джорджу спасла жизнь соломенная шляпа. Он хранит ее до сих пор (вернее то, что от нее осталось), и в зимние вечера, когда дымят трубки и мальчишки плетут небылицы о страшных опасностях, сквозь которые им пришлось пройти, Джордж приносит ее, пускает по кругу, и волнующая история повествуется снова, всякий раз по-новому гиперболизируясь.
Гаррис отделался поверхностными ранениями.
После этого я схватил банку и молотил по ней мачтой, пока не выбился из сил и не пришел в отчаяние, после чего за нее взялся Гаррис.
Мы расплющили эту банку в лепешку. Потом мы сплющили ее обратно в куб. Мы наштамповали из нее всех известных на сегодня стереометрических форм, но не смогли даже проткнуть. Тогда на нее набросился Джордж. Он сколотил из нее нечто настолько дикое, настолько фантасмагорическое, настолько сверхъестественное в своем кошмаре, что испугался и бросил мачту. Тогда мы уселись вокруг на траве и уставились на нее.
Поперек верхнего донышка образовалась здоровенная вмятина, точно какая-то глумливая рожа. Это привело нас в такую ярость, что Гаррис вскочил, схватил гадину и зашвырнул на самую середину реки. И когда она утонула, мы прохрипели ей вдогонку проклятия, бросились в лодку, схватились за весла, покинули это место и без остановки гребли до самого Мэйденхеда.
Мэйденхед слишком много из себя строит, и поэтому место малоприятное. Это притон для курортных щеголей и их расфуфыренных спутниц. Это город безвкусных отелей, которым благоволят в основном хлыщи и девицы из кордебалета. Это та дьявольская кухня, откуда расползаются злые духи реки — паровые баркасы. У всякого герцога из «Лондонского журнала» обязательно найдется в Мэйденхеде «местечко»{*}; сюда же обычно являются героини трехтомных романов, чтобы покутить с чужими мужьями.
Мы быстро прошли Мэйденхед, потом притормозили и не спеша двинулись по роскошному плесу между Болтерским и Кукэмским шлюзами. Кливлендский лес по-прежнему нес свой изысканный весенний убор и склонялся к реке сплошным рядом всевозможных оттенков сказочно-зеленого цвета. В такой своей нетронутой прелести это, пожалуй, самый замечательный уголок на всей Темзе. Неохотно и медленно мы уводили свое суденышко из волшебного царства покоя.
В заводи чуть ниже Кукэма мы устроились на привал и сели пить чай. Когда мы прошли Кукэмский шлюз, уже наступил вечер. Поднялся довольно свежий ветер — как ни странно, попутный. Обычно ветер на реке остервенело дует вам навстречу, в какую сторону вы бы ни шли. Он дует вам навстречу утром, когда вы отчаливаете на целый день, и вы долго гребете, представляя, как будет здорово возвращаться назад под парусом. Затем, после обеда, ветер меняет курс, и вам приходится лезть ему наперекор вон из кожи всю дорогу обратно.
Но если вы вообще забываете взять с собой парус, ветер будет попутным в оба конца. Что поделаешь! Наш мир — всего лишь испытательный полигон, на котором люди появляются чтобы нести мучения, так же, как искры — чтобы возноситься ввысь{*}.
Однако на этот раз там, похоже, что-то напутали и пустили ветер нам в спину, вместо того чтобы пустить в лицо. Мы, тише воды ниже травы, поставили парус раньше, чем они обнаружили свою ошибку, развалились в задумчивых позах — парус расправился, натянулся, поворчал на мачту — и мы понеслись.
На руле сидел я.
По-моему, нет ничего более захватывающего, чем ходить под парусом. Только под парусом человек пока что может летать (и еще во сне). Крылья быстрого ветра уносят вас прочь, в неизвестную даль. Вы больше не жалкая, неуклюжая, бессильная тварь, слепленная из глины, извиваясь ползающая по грязи, — вы теперь Часть Природы! Ваши сердца теперь бьются вместе! Она обвивает вас своими удивительными руками и прижимает к сердцу! Вы духовно сливаетесь с нею, ваше тело становится легким как пух! Эфир звучит для вас воздушными голосами. Земля кажется далекой и маленькой; облака, которые едва не касаются головы, — ваши братья, и вы простираете к ним свои руки.
Мы были совсем одни на реке; лишь где-то вдали чуть виднелась стоящая на якоре плоскодонка, в которой сидели три рыболова. И мы неслись над водой, и лесистые берега мчались навстречу, и мы хранили молчание.
Я по-прежнему сидел на руле.
Приблизившись, мы увидели, что рыболовы были пожилые и важные. Они сидели в плоскодонке на стульях и не отрываясь следили за удочками. Багряный закат бросал на воду таинственный свет, и озарял пламенем башни деревьев, и превращал всклокоченные облака в сверкающий золотой венец. Это был час, исполненный глубокого очарования, томления, страстной надежды. Наш маленький парус вздымался к пурпурному небу; вокруг уже опускались сумерки, окутывая мир тенями всех цветов радуги, а сзади уже кралась ночь.
