И. Судникова - Занятные истории
Вдруг Рубинштейн, которому надоело слушать их рассуждения, вскочил с места со словами:
– Какая чудная идея!
И моментально ушел.
Критики, воображая, что композитор вдохновлен очередной мелодией и пошел работать, продолжали беседу тише воды, ниже травы. Через час Рубинштейн возвратился.
– Ну, что ваша идея?
Я ее привел в исполнение, но сейчас не могу повторить ее перед вами из скромности.
Критики только впоследствии узнали, что великий музыкант уходил спать.
М.Е. Салтыков-Щедрин
(1826–1889)
Как-то пришел к Салтыкову литератор К., как раз вслед многолюдной компании знакомых (не литературных), которая только что ушла от него, и услышал от Михаила Евграфовича следующее:
– Боюсь, как бы эти господа на меня не обиделись… Представьте: то не едут, не едут целые месяцы, а тут вдруг все сразу пожаловали, сидят и разговаривают между собою, хохочут, а я слушай. Ну, вот я и сказал им это, а они вдруг взяли шапки да и уехали. Право же, я не хотел им ничего обидного сказать, а просто хотел только выразить, что гораздо лучше они сделали бы, если бы не сразу приезжали, что мне приятнее было бы видеть их порознь и чаще, самому говорить с ними, чем слушать их разговоры между собою.
* * *Неумение знаменитого сатирика Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина выразить в обычном разговоре то, что он хотел, приводило иногда к большим курьезам.
Так, однажды заходит к нему один из сотрудников «Отечественных записок». Сидит и разговаривает. Вдруг раздался звонок, и Михаил Евграфович говорит:
– А вот и еще кого-то принесло!
Конечно, Салтыков не хотел этого сказать, сорвавшаяся у него фраза не только не имела отношения к собеседнику, но даже и к тому, кто вновь пришел, а просто выражала досаду на помеху беседе с человеком, которого писатель хотел видеть. Между тем фраза вышла такой неудачной, что произвела обиду.
* * *Вскоре после двадцатипятилетнего юбилея со дня появления в свет «Губернских очерков» Салтыкова-Щедрина состоялся ежегодный обед N-ских студентов. Один из присутствовавших на обеде предложил обществу выразить талантливому сатирику студенческое поздравление с прошедшим торжеством. Его мысль единогласно была признана счастливой, сейчас же сообща составлена была телеграмма с приличным случаю текстом и общею подписью «ежегодно обедающие студенты».
Через час или полтора от Салтыкова пришел ответ, телеграфом же:
«Благодарю! Ежедневно обедающий Щедрин».
В.А. Соллогуб
(1813–1882)
[24]
Писатель граф Владимир Александрович Соллогуб был остроумен и находчив. Однако шаловливая муза поставила однажды графа в комическое положение. В молодости, по каким-то служебным делам, приехал он в Тверь. Скоро его обуяла провинциальная тоска. В городе не было никаких развлечений, кроме картежной игры в клубе, ни даже музыки в городском саду. Только кошачьи концерты.
Под впечатлением хандры граф Соллогуб зашел однажды в клуб, спросил книгу заявлений и внес в нее следующую запись:
В городе ТвериЛюди, как звери,Дики.Кошки на крыше…Козырь на вскрыше —Пики!..
Прочитав это заявление, один из членов клуба, бывший гусар, завзятый бретер[25], явился к поэту в гостиницу и заявил, что он, как тверитянин, считает себя оскорбленным подобною эпиграммою и требует удовлетворения.
– Но что же я могу для вас сделать? – спросил недоумевающий граф.
– Мне кажется, ваше сиятельство, что если дворянин требует у дворянина сатисфакции, то они должны хорошо понимать друг друга…
– А-а… Вы меня, как Пушкина, хотите… Понимаю. Но позвольте: а если я возьму свои слова назад и напишу в опровержение похвалу тверитянам – будете ли вы этим удовлетворены?
– О, это совсем другое дело, и тогда между нами будет все кончено. Само собою понятно.
– В таком случае идемте в клуб.
Придя вторично в клуб, граф опять спросил книгу заявлений и написал следующее:
В городе Тверитапери:Все люди прекрасны.Нет кошек на крышеИ козырь на вскрышекрасный…
Обиженный тверитянин был полностью удовлетворен этою «сатисфакциею».
А.П. Сумароков
(1717–1777)
[26]
В старину бригадирский чин давал право ездить в шесть лошадей; штаб-офицер ездил четверкой, а обер-офицер парой.
Однажды, на большом обеде, Сумароков, бывший еще обер-офицером, в присутствии своего отца, имевшего чин бригадира, громко спросил общество:
– Что тяжелее – ум или глупость?
– Конечно глупость, – отвечали ему.
– Вот, вероятно, оттого моего батюшку и возят цугом в шесть лошадей, а меня парой.
* * *В какой-то праздник Сумароков приехал с поздравлением к московскому губернатору Архарову и привез с собою несколько экземпляров только что отпечатанных своих стихов. Поздоровавшись с хозяином и гостями, Сумароков начал раздавать присутствующим по экземпляру и остановился в недоумении перед одним незнакомым ему господином. Архаров познакомил их, сказав, что это полицейский чиновник, друг его дома и очень хороший человек. Сумароков и ему любезно предложил свои стихи. Завязался общий разговор. Сумароков с кем-то заспорил о литературе; новый знакомец, полицейский чиновник, вздумал ему противоречить. Сумароков страшным образом озлился на бедного чиновника, вскочил со своего места, подбежал к нему и сказал:
– Прошу покорнейше отдать мне мои стихи: этот подарок не про вас; вместо него я пришлю вам завтра для праздника воз сена или куль муки.
* * *На другой день после представления какой-то трагедии Сумарокова, к его матери приехала некая дама и начала расхваливать вчерашний спектакль. Сумароков, сидевший тут же, с довольным лицом обратился к даме и спросил:
– Позвольте узнать, сударыня, что же вам больше всего понравилось?
– Ах, батюшка, дивертисмент[27].
Сумароков вскочил в бешенстве и сказал матери:
– Охота вам пускать к себе таких дур! Подобным дурам только бы горох полоть, а не смотреть высокие произведения искусства!
С этими словами он убежал из комнаты.
Л.Н. Толстой
(1828–1910)
В Москве, в дружеской беседе с молодыми беллетристами, граф Лев Николаевич начал как-то упрекать их в нежелании работать…
– Ничего вы не делаете, ничего не пишете, нигде не видно ваших работ… Изленились совсем, – говорил он.
Беллетристы сначала отмалчивались, а затем один из них прямо заявил:
– И пишем, Лев Николаевич, и работаем, да нас нигде не печатают – не берут…
– Как, не берут? – изумился граф, – ведь вы, А., несомненно талантливый человек, и вы, Б., и вы, В.
– Все мы талантливы по вашему мнению, Лев Николаевич, – отвечали ему, – а нынешние редакторы изданий этого не находят.
Граф не хотел верить возможности такого грустного явления в печати, как полное отсутствие критического анализа у редакторов, и решил проверить его сам…
Для этой цели он написал небольшой рассказ и послал его в редакцию какого-то журнальчика, подписавшись вымышленным псевдонимом…
Недели через две граф лично отправился узнать участь своего произведения…
Редактор принял его довольно сухо и с первых же слов сообщил, что рассказ напечатан не будет…
– Почему? – спросил Лев Николаевич…
– А потому, – отвечал редактор, – что все написанное вами свидетельствует о полнейшем отсутствии у вас не только малейшего беллетристического таланта, но даже простой грамотности… Признаюсь, любезнейший, – добавил он фамильярно, – когда я читал присланную вами ерунду, то был вполне уверен, что это написано еще совершенно «зеленым» юношей, а про вас этого никаким образом сказать нельзя… Нет, уж вы лучше бумагомарание бросьте – начинать в ваши лета поздно. Ведь вы раньше ничего не писали?..
– Писал…
– Вот как?.. Что же вы писали – признаться, «писателя», носящего вашу фамилию, я не слыхал…
Редактор совершенно бесцеремонно расхохотался прямо в лицо графу…
Тот отвечал ему спокойным тоном:
– Под присланным к вам рассказом я подписался псевдонимом… Вы, может быть, слыхали мою настоящую фамилию: я Толстой… Написал несколько вещичек, о которых прежде отзывались с некоторым одобрением, например, «Войну и мир», «Анну Каренину»…
Можно себе представить, что сделалось с редактором после такого ответа…
* * *В Туле местное аристократическое общество решило поставить в городском театре комедию графа «Плоды просвещения»… Дело было летом, и Льву Николаевичу послали в Ясную Поляну особое почетное приглашение…
Приблизительно за час до начала спектакля к подъезду театра подошел среднего роста коренастый старик, одетый в темно-серую суконную блузу, такие же брюки и грубые, очевидно домашней работы, сапоги…
Грудь старика наполовину закрывала длинная седая борода, на голове его красовался простой картуз с кожаным козырьком.
