Джон Барт - Плавучая опера
- Это какая шхуна Кэплона? - осведомляется третий, который все больше помалкивал. - "Сэмюел трейс", что ли?
- Да нет, на "Сэмюеле трейсе" раньше он плавал, - втолковывает капитан Осборн. - Сгорел он вроде, "Сэмюел трейс" этот, в Балтиморе сгорел, в сухих доках. А льдами-то новую его шхуну затерло, как ее? "Лавери Кэплон" вроде. В честь жены назвал. Ну, только-только на воду он ее спустил, вся оснащена была, гвоздик к гвоздику, и обшита внахлестку, да тут залив-то ни с того ни с сего льдом забило, не повезло Кэмплону, вмерзла у него шхуна-то и переломалась вся. Тогда ледоколов не было еще.
- Не было конечно, - соглашаются остальные.
- Я в ту зиму сам чуть без "Джун Филлипс" не остался, у острова Шарпа это было. Гляжу, вода, черт бы ее, прямо на глазах мерзнет, ветер как саданет - она и становится, хоть коньки надевай. Потом сбавит малость, ну мы вперед поползем, только не очень-то двигаемся. Слава Тебе Господи, у меня цепи жутко тяжелые были - якоря хорошо держали, я и говорю Уолтеру Джонсу, давай, говорю, цепью, цепью работай, скалывай, а шут его раз берет, как у/к мы там управились, обледенело все чертовой матери, того гляди вниз утянет. Ладно, слава Богу, ветер был подходящий, куда надо нас толкал, а то бы никакие цепи с таким льдом не управились, и якорей в мире нет, чтобы удержали, точно говорю.
- Да, - качает головой первый. - Нынче льдов таких не бывает, куда!
- Капитан Джеми Снайдер - помните старика Джеми? - ну вот, поглядел он, как Уолтер Джонс цепью-то здоровенной по наростам колотит, когда еще "Джун Филлипс" в гавани стояла, поглядел и говорит: Осборн, тебе шесть штук черномазых на борт надо взять, говорит, а то худо будет, дифферент как установишь? Правильно, сэр, говорю, только вот оно дело-то какое, капитан Джеми, нынче лед уж больно сильный, говорю, так я уж, ладно, шесть черномазых в команду наберу, все лучше, чем в море за борт прыгать да на своих до дому добираться.
- Здорово сказал!
- Да, сэр, выложил ему что надо!
- Ну, сказал и сказал, чего тут раздумывать, - продолжает капитан Осборн. - А лед совсем нас давить начал, еле доползли мы на "Джун Филлипс" с острова Шарпа, ночью пришли, не видать ни черта, - корму устрицами для тяжести завалили, цепь молотит, крошит лед, что голодная свинья початок кукурузный. А на другой день встречаю капитана Джеми, стоит смотрит, как льдом краску с бортов содрало до самой ватерлинии и цепи вмерзли - не отдерешь, да, посмотрел-посмотрел, только головой качает. А как заметил меня, говорит, Осборн, зря я, мол, тогда над тобой шутки шутил, ты умный оказался, умнее меня. Как это? - говорю. Да так, говорит, ты разве не знаешь, я же вчера "Джона Гора" во льду бросил, примерз, говорит, как моллюск приклеивается, прямо за Хорновской косой встал - и ни с места. Что сделаешь, прыгать пришлось да до фермы Сима Рипли по льдинам добираться за лошадью, все как ты мне напророчил. Хреновые дела, Осборн, так-то, говорит. И смеется - а, ладно, пошли по стаканчику возьмем, я ставлю. Славный он был, капитан Джеми, уж это точно.
- Да, старый капитан Джеми - он что надо был.
- Еще бы! Сейчас где такие?
Бедная Луиза Мэй Кэплон Уэмплер! - устричный хор, как видно, воспоет тебе хвалу в другой раз.
Я поднялся, чтобы уйти, но тут те две собаки, которые оказали честь покойной миссис Уэмплер, приковыляли к скамейке для фланеров. Дог прямиком двинул к капитану Осборну в надежде, что тот ему почешет за ушами. Сеттер, у которого уши обвисли, а язык все так же болтался, следовал за дамой след в след, пыхтя, и вновь попробовал утолить страсть, на этот раз зайдя сбоку.
- Пошел вон! - зашипел кто-то из стариков. - Так не делают.
- Хм, - промямлил другой. - Нет, ты посмотри! Что тебе маяк на Седер-пойнт - то высунет, то не видно. Вали отсюда!
- Брось, чего привязался, - попенял ему капитан Осборн, усмехаясь. - Подрастет скоро, научится, если машиной не сшибут. Как хочет, так пусть и дерет.
- Ой, ну балда!
- Дает, во так дает! Ха! Двигай, ну! Капитан Осборн даже немножко помог сеттеру, пододвинул ногой куда надо и придержал, чтобы его старания были вознаграждены. Сеттер, пристроившись, вовсю принялся за работу; капитан ласково трепал даму за уши, устрицы посмеивались.
Я посмеивался вместе с ними и охотно понаблюдал бы еще, но было уже почти четверть двенадцатого. Всю дорогу по Поплар-стрит к приемной Марвина Роуза я тихо улыбался, стоило вспомнить собачий коитус и происходившее у меня в спальне на день рождения, когда мне стукнуло семнадцать. А за моей спиной устрицы деловито переваривали Кембридж:
- Ничего себе!
- Вот это да!
- Ох ты, чтоб его!
XIII. ЗЕРКАЛО, В КОЕМ ЖИЗНЬ
Мать умерла, когда мне было семь лет, и поэтому я оказался предоставлен бессистемным заботам отца, а также сменявших друг друга горничных и экономок. Отец вечно беспокоился о моем благополучии и правильном воспитании, только выходило так, что много внимания уделять мне он не мог или не хотел. Что до горничных с экономками, одним я нравился, другим не очень, но у всех были свои заботы, а у отца массу времени отнимала служба, так что по большей части я рос совсем один.
При всем том почти никогда я не походил на плохих мальчишек. Держался тихо, но был общителен, чувств своих не выдавал, однако ни от кого и не прятался, энергии, когда требовалось, проявлял сколько надо, хотя редко случалось чем-нибудь загораться. Не скажу, чтобы мне многое запрещали, нужды не было. От природы я всегда был склонен соблюдать принятые правила - таким и остался, - так что в своих желаниях нечасто переступал границы дозволенного. И поскольку волноваться по моему поводу отцу почти не приходилось, он не очень-то интересовался, что у меня да как.
Вот так, а стало быть, когда мне действительно хотелось предпринять что-то такое, чего он явно не одобрит, сложностей не возникало.
Сексуальная моя жизнь, друг-читатель, до семнадцати лет была столь невыразительной, что и говорить тут не о чем. Всему, чему юные антропоиды с восторгом предаются, пока не подрастут, я тоже предавался; в школе любовные приключения не шли дальше страстных поцелуев, так что скулы болеть начинали, да еще бесконечных разговоров на рискованные темы, - так все и оставалось до моего романа с мисс Бетти Джун Гантер.
Бетти Джун было семнадцать - худющая, просто костлявая такая малышка, остроносенькая, лицом совсем не вышла, хотя глаза чудные, нежная кожа, но вот зубы кривоваты, русые волосы торчат как пакля, а ни бедер, ни груди вообще не видно. В моей компании считалось, что она ничего, только положение занимает явно ниже, чем наше. В классе ничем она не блистала, но девочка была неглупая, иной раз такое скажет - сразу видно, сообразительнее многих, кто в первых ученицах ходил. А кроме того - тут и было главное ее преимущество, - Бетти Джун знала, что к чему, не какая-нибудь там простушка, наивности у нее куда меньше, чем у всех весьма благовоспитанных девиц из моего круга. Отец у нее умер, а мать - Бог ее знает, никто бы не решился определить, что за человек ее мать. С одноклассниками, особенно с девочками, Бетти Джун мало общалась, - правда, были существенные исключения: ее считали близкой подругой две-три девочки из самых респектабельных. А мы, мальчишки, само собой, пялились на нее во все глаза и по косточкам ее разбирали, только проку никакого, - сталкиваясь с ее холодностью, ее искушенностью, вели мы себя неловко, сразу терялись. Видимо, считала она нас просто сопляками, ничего больше.
Мои с нею отношения завязались, когда Бетти Джун втрескалась в такого Смитти Херрина, холостяка, которому уж двадцать семь стукнуло, - он жил через два дома от меня. Смитти в упор ее не видел, а она прямо с ума по нему сходила и завела в ту зиму привычку часы проводить рядом с моим домом, а то и в моем доме, все надеялась, что Смитти ее наконец удостоит внимания. Меня это более чем устраивало. Бетти Джун рассказывала мне про все свои несчастья - ужасные несчастья, а самое главное, невыдуманные, вот так оно в жизни и бывает. Выходило с ее слов, никто никогда так сильно не любил, как она любит Смитти, а ему хоть бы что. А ей все равно, как он с ней обходиться будет, пусть обругает, пусть прибьет (в семнадцать-то лет от одной этой мысли мурашки по спине бегают), только пусть заметит ее существование, но ведь надо же, не замечает, и все тут. Да она ради него готова муки принять (и мы вместе изобретали эти муки, на которые она пошла бы с наслаждением, все их по очереди как следует обмысливали), да умереть она готова, если ему так нужно (и мы принимались во всех подробностях разбирать, какая смерть самая ужасная), только бы он хоть капельку страсти к ней проявил. Но Смитти был чурбан чурбаном. Я сострадал Бетти Джун всей душой и вдруг понял, что с нею, когда мы про невзгоды эти беседуем, разговор у меня получается легче, естественнее, чем со всеми остальными, кого я знал: ни стеснительности, от которой во рту пересыхает, а с другими девочками всегда так, ни жажды произвести впечатление, а из-за этого никак у меня с мальчишеской компанией не складывалось. Главное же, с Бетти Джун разговаривали мы все о вещах новых для меня и захватывающих, и чем больше мы о них разговаривали, тем я себя увереннее мужчиной чувствовал, опытным таким, кое-что повидавшим, да и думать обо всем стал не так узко, как прежде, понимание появилось, терпимость, трезвость суждений.
