Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 2
Вот кто был хранителем настоящих военных тайн!
Но история не про интимную жизнь генералитета, а про социальные рефлексы старшего поколения…
Как-то раз юный Валера, приехав погостить к дедушке в Ленинград, пошел на какую-то тусовку — и наметилось там у Валеры романтическое приключение. Он позвонил деду-генералу и предупредил, что ночевать не придет.
Романтика, однако, обломилась — причем обломилась, когда мосты уже развели. Хорошо подмерзший Валера достиг дома глубокой ночью. Будить деда было неловко, но не куковать же до утра в парадном…
Он позвонил в дверь. Ответом была тишина. Он позвонил еще раз.
Потом начал стучать в дверь.
Потом сбегал вниз и позвонил из автомата. Трубку никто не снимал.
Панюшкин-внук не на шутку встревожился: все-таки старый человек… мало ли что может случиться? Жив ли вообще дед? Он еще несколько раз сбегал наверх к двери и обратно к телефонной будке, слушал гудки и снова бежал наверх, колотил в дверь и опять устремлялся к автомату…
Так продолжалось минут двадцать.
Он колотил в дверь, когда дверь вдруг распахнулась, и в лицо Валере ударили клубы дыма.
На пороге стоял дед — в ватнике, ушанке и в сапогах. В руках был «тревожный» чемоданчик. За спиной в дыму еле виднелась квартира.
Пауза длилась несколько секунд.
— Идиот, — наконец сказал дед. — Ты знаешь, кто звонит в дверь в три часа ночи?
…Пока Валера рвался в помещение, дед, тетрадь за тетрадью, аккуратно жег свои дневники, начиная с военных лет.
А дело было — уже при Горбачеве.
Инновация и эволюция
Диссидент Борис Шрагин утверждал, что советская власть вывела два новых типа людей: пьющий еврей и неработающий латыш…
При этом всякая попытка эволюции была заведомо обречена.
— Вступить в партию, — говорил правозащитник Анатолий Якобсон, — это как переспать с сифилитичкой: и ее не вылечишь, и сам заразишься…
Расценки
Диссидента Валерия Ронкина, сидевшего во Владимирской тюрьме, за новые подвиги сопротивления перевели в штрафной изолятор, — и через день об этом сообщил «Голос Америки».
Хозяин (так на сленге называется начальник зоны) пришел в ярость и вызвал Ронкина к себе.
— Я не спрашиваю у тебя, кто передал, — сказал он. — Только скажи: это из молодой смены конвоя — или из старой?
В ответ Ронкин ознакомил Хозяина с действующими расценками:
— Молодые, — сказал он, — передадут за пять рублей. Старые — за десятку. А за пятьдесят рублей — вы побежите к Сахарову сами!
Ужасы царизма
Стиль — великое дело.
Политзек Габриэль Суперфин, в отличие от Ронкина, лагерному начальству не хамил, а только норовил исподтишка повысить образовательный уровень своих охранников.
— В Шлиссельбурге, — рассказывал Хозяину Габриэль, — в камерах было темно. Политические в знак протеста стали жечь бумагу. Вот вы бы что после этого сделали?
Хозяин не думал ни секунды:
— Всех в ШИЗО на неделю!
— Вот, — согласился Суперфин. — А в Шлиссельбурге провели в камеры электрическое освещение!
Все познается в сравнении
Звоню Арсению Борисовичу Рогинскому, главе правозащитного центра «Мемориал».
— Где я вас застал?
— Да вот, сижу в очереди к стоматологу…
— Ой, — говорю, — это самое ужасное место.
— Ну, что вы, Виктор… — мягко, со знанием дела ответил Арсений Борисович, — есть места похуже.
Рогинский сидел
…за антисоветскую агитацию.
Пока он сидел, в стране сменилось три Генсека.
Перед самым освобождением Арсений Борисович успел увидеть картину, ради которой стоило идти на зону. Вернувшись с партсобрания, пьяный замполит полез снимать со стены в Ленинской комнате стенд «Моральный кодекс строителя коммунизма».
— Что это вы делаете? — удивился Рогинский.
— Ус-старело… — с чувством выговорил бывший строитель коммунизма.
Нарушение режима
Юного Андрея Кима арестовали на антилукашенковской демонстрации в Минске — и осудили за избиение милиционера. В качестве доказательства в суде фигурировала пленка, на которой милиционеры били самого Кима.
Он получил за это полтора года колонии.
Его история стала известна в правозащитных кругах, и вскоре Андрею пришла открытка из России, от Сусанны Пичуро, отсидевшей свое еще при Сталине. «От старой политзэчки», — было написано в той открытке.
Андрея вызвали к начальнику колонии, и строго спросили его:
— Вы знаете, что переписка между заключенными запрещена?
С другой стороны
Раз в год в конце октября к Соловецкому камню на Лубянке приходят потомки репрессированных и по очереди зачитывают бесконечный список, добавляя имена от себя. И целый день у памятного камня звучит: мой дед… мой отец… мой прадед…
Расстрелян… расстрелян… расстрелян…
И вот однажды случилось поразительное. Отстояв трехчасовую очередь, к камню вышла статная дама и сказала:
— А у меня в семье репрессированных не было. Я вообще… другую сторону представляю!
И разрыдалась. И сквозь слезы начала читать имена.
Катя и совок
На дворе стоял 1976 год.
Девушка в ленинградском метро читала книгу.
Обложки была предусмотрительно завернута в газетную обертку… Бумага была не по-советски белой… Издательство «Ардис», поди, подумал Вадим Жук — и осторожно заглянул через девушкино плечо.
Он даже не удивился тому, что книга была — про лагерь. Первыми строками, которые бросились в глаза Вадиму Семеновичу, были строки о переводе какой-то девушки к «политическим»…
Отважная книгочейка читала это в заполненном советском метро, и сердце Вадима Жука захолонуло от чужой отваги.
Со всей осторожностью он снова заглянул в текст.
Это было «Воскресение» Льва Толстого.
Без эфиопов
Мероприятие называлось — «еврейская маевка».
Посреди позднего выморочного «совка» группа отважных во главе с легендарным Микой Членовым постигала основы сионизма. На еврейскую пасху они снимали какой-то санаторий на подмосковной станции Овражки — и злоупотребляли песахом.
Но русское гуманитарное образование давало себя знать…
Лена М. ехала в электричке вместе с товарищами по еврейству — и держала в руках томик «Евгения Онегина».
— Что читаешь? — спросил у нее старший товарищ.
— Пушкина, — призналась юная Лена.
— Разве Пушкин вывел тебя из Египта? — строго спросил сионист-наставник.
Лишняя деталь
Сегодня N. живет в Квебеке.
А в начале восьмидесятых он жил в Москве, где и был посажен за преподавание иврита.
Незадолго до посадки, в 1978 году, он пришел на вступительные экзамены на физтех МГУ — в кипе… И его приятель прокомментировал это вполне философски: можно подумать, если бы он пришел без кипы, его бы приняли!
Два чемпиона
Разошедшись с учеником во взглядах на сталинизм, Ботвинник начал подвергать Каспарова критике и по другим направлениям. Дошло дело и до принципиальности в национальном вопросе.
— Я ведь тоже мог взять фамилию матери! — возмущался Михаил Моисеевич. — Но ведь не взял!
— А как фамилия вашей матери? — неосторожно поинтересовался кто-то.
Оказалось: Рабинович.
Неожиданный ход
Шла решающая партия матча Ботвинник — Бронштейн за звание чемпиона мира.
Ботвинник записал отложенный ход — и целую ночь потом его друг и секундант, гроссмейстер Сало Флор, анализировал позицию, ища пути к выигрышу…
Наступил день доигрывания. Вскрыли конверт. Рукой Ботвинника там был записан ход, не имевший никакого отношения к тому, исходя из которого всю ночь ломал голову его друг и секундант.
Михаил Моисеевич признался ему в этом только перед самым выходом на доигрывание, и Флор заплакал.
— Извини, Соломончик, — сказал Ботвинник, выйдя со сцены после выигранной партии. — Никому нельзя доверять!
«…тут же согласился на ничью!»
Борясь с «гроссмейстерскими» ничьими, ФИДЕ приняла правило не фиксировать ничейных результатов раньше пятнадцатого хода.
У желающих по-тихому поделить очки это нововведение никаких затруднений не вызвало: они аккуратно шли на разменный вариант, «дохаживали» до шестнадцатого хода — и отправлялись отдыхать.
Но кошмарный гений Бобби Фишера не знал компромиссов, и однажды он предложил сопернику ничью на тринадцатом ходу. Соперник, не будь дурак, согласился, — не согласился судья!
Подойдя, он предложил игрокам сделать еще по паре ходов, чистая формальность…
