Александр Стефанович - Париж ночью
С этими словами полковник начал вращать колесо одного из двух сейфов, вмонтированных в стену за его креслом. На одном из них крупными буквами было написано: «В случае войны вскрыть в первую очередь», а на другом, колесо которого он крутил, — «В случае войны вскрыть во вторую очередь». Дверца сейфа со скрипом отворилась. Полковник достал из ящика какой-то конверт с сургучными печатями, потом засунул в сейф руку по локоть и выудил оттуда бутылку коньяка.
— Неприкосновенный запас, — серьезно сказал полковник, — ради вас вскрываю.
Он бросил конверт обратно в сейф и, свернув бутылке головку, разлил нектар по стаканам.
— За артистов! — сказал он.
Мы поддержали тост. Тем более что вестовой принес на закуску нежнейшего слабосоленого лосося.
После того как мы по предложению полковника выпили еще за дружбу между народами и отдельно за мир во всем мире, я осторожно поинтересовался:
— Товарищ полковник, у меня сугубо личный вопрос: я интересуюсь знать — а что у вас находится в другом сейфе.
— В каком? — спросил полковник так, будто сейфов было четыре.
— В том, где написано: «В случае войны вскрыть в первую очередь».
Полковник задумался. Потом посмотрел на меня испытующе и твердо произнес:
— Не могу ответить. Военная тайна. А между прочим, знаешь, артист, какой здесь потрясающий старинный замок. И что самое интересное. Есть там круглая башня, пустая внутри, и во внутренних ее стенах много-много окон. Знаешь зачем?
— Не знаю, — честно ответил я.
— Когда-то, еще при рыцарях, по дну этой башни бегали голодные волки, и если какая-нибудь эстонка из местных, значит, изменяла мужу, то ее в голом виде бросали с крыши волкам на съедение. А в окнах сидели монахи, наблюдали, как она мимо них летит, и дрочили.
Полковник обрисовал эту картину так убедительно, что создалось впечатление, будто он сам был на экзекуции не далее как вчера.
— Выпьем за монахов, — предложил полковник, откупоривая вторую бутылку, извлеченную из того же сейфа.
— И за съеденных волками прелюбодеек… — добавил Андрей.
Мы выпили.
— Товарищ полковник, — сказал я, — разрешите обратиться?
— Разрешаю.
— Товарищ полковник, у меня вопрос чисто творческий. А что там во втором сейфе?
— Ответить не могу, — доверительно сказал полковник. — Секрет. А теперь за армию. За авиацию. И за флот. Только учтите, — полковник поднял указательный палец, — это три разных тоста.
Мы выпили, как он велел.
Тогда полковник снова открыл сейф «второй очереди» и извлек из него третью бутылку коньяка.
— Между прочим, артист, — обратился он ко мне, — ты на какую разведку работаешь?
— На нашу — сказал я и отдал ему честь левой рукой.
— Все равно не скажу. Военная тайна. А между прочим, вы знаете, что остров Сааремаа вошел в историю Второй мировой войны. По приказу Сталина с него в первые же дни войны, в июне сорок первого, тяжелые бомбардировщики улетели бомбить Берлин. Немцы были в шоке. А наши не вернулись. Выпьем за героев.
Мы выпили.
— А теперь, артист, — обратился ко мне полковник, — спроси меня, что лежит в главном сейфе?
— Не буду, — ответил я.
— Нет, спроси, — не отставал полковник.
— Не могу, — помотал я головой, — это военная тайна.
— Спроси, потому что только теперь, когда я понял, что могу тебе доверять, отвечу… — настаивал полковник.
— Не надо, — сопротивлялся я.
— Нет, надо, чтоб ты знал, какую «нелегкую службу мы вместе несем, вдали от России, вдали от России…», — запел он неплохо поставленным голосом.
Потом повернулся к стене и начал вращать колесо на главном сейфе. Что-то зазвенело. Вбежал вестовой.
— Боевая тревога! Товарищ полковник! — доложил он.
— Отставить! — рявкнул на него командир и добавил совсем интимно: — Это я забыл сигнализацию отключить. Кругом, марш!
Вестовой вышел.
Полковнику с трудом удалось найти кнопку отключения тревоги. Но он нашел ее и нажал, потом отворил дверь сейфа «первой очереди», сунул туда руку и достал запечатанный сургучом конверт.
— Ну, это так, — сказал он, презрительно глядя на конверт, — тоже пакет с инструкциями, а вот главное я покажу, если только вы будете держать язык за зубами.
Мы дружно пообещали.
Полковник выудил из сейфа и поставил на стол литровую бутылку с прозрачной жидкостью.
— Девяносто восемь градусов, — сказал он. — Тройной перегонки. Через активированный уголь. Сам гнал. Это главное, а инструкции — так, херня.
Мы с уважением уставились на бутылку.
— А попробовать можно? — спросил Андрей.
— Ты что, артист? — сурово сказал полковник. — Это же неприкосновенный запас. Только в случае войны!
– Какой колоритный мужик! — воскликнул Пьер. — Жаль, что место действия уже нельзя использовать. В очередной раз отошло к другому государству!
– Ну и что? — не согласился я. — Назови остров Сааремаа островом Дальний, перенеси действие в море Лаптевых и убивай наповал французских читателей. Точно такой же точно полковник где-нибудь там сейчас служит.
– Хорошо. Воспользуюсь твоим советом. А знаешь, Алекс, о чем я еще подумал? Весело вы жили. По твоим рассказам, СССР тюрьмой народов не назовешь.
– Может, кто-то и воспринимал это как тюрьму. А мы не просто не замечали окружающего «совка». Жили так, будто его не было. Вот популярнейший анекдот того времени. Вызывают одного мужика в органы: «Вы Иванов Иван Петрович ?» – « Ну, я». – «Были вы вчера в гостях по адресу: Сивцев Вражек, дом семь, квартира пять?» – « Ну, был». – «А что вы там говорили о советской власти?» – «Кто, я?» – «Кто же еще? Вы, вы». – «О советской власти?» – «Вот именно, о ней». – «Да не пошла бы она!..»
Письмо в XXX век
Эта байка хорошо известна в Питере. Ее пересказывают в разных вариантах. Я тебе, Пьер, изложу ее так, как рассказывал мне замечательный художник Борис Биргер. Он был художником фильма «Прощай», где я снимался.
В канун очередного юбилея советской власти в Ленинграде, который пафосно именовали тогда «городом трех революций», начальство перестаралось. Верно замечено: услужливый дурак опаснее врага. На заседании обкома партии было решено реконструировать события полувековой давности. Как это будет выглядеть, никто не задумался. Так, в один из дней по направлению к Финляндскому вокзалу, куда полвека назад прибыл на поезде вождь революции В. И. Ленин, по улицам пошли инсценированные демонстрации рабочих с лозунгами: «Свободы и хлеба». Более актуального лозунга для эпохи коммунистического правления найти было трудно. У жителей города это шоу вызывало саркастические улыбки.
Атмосферу абсурда дополняли бесконечные «Обращения к потомкам», которые сочинялись в патетическом стиле, а потом с не меньшим пафосом и при большом скоплении народа зарывались в землю в металлических капсулах.
Эти бредовые начинания властей не могли не вызвать встречной реакции у мыслящих людей города. Представители творческой и технической интеллигенции по вечерам собирались в кухнях, заменявших им клубы, и возмущались, возмущались, возмущались…
Герой моего повествования, назовем его Колбасюк, возмущался с чистой совестью. В отличие от многих, он не запятнал себя идеологическим сотрудничеством с властями, работая музейным хранителем в оружейном отделе Государственного Эрмитажа.
И вот, как-то вечером, выпив бутылку водки в кухне своей хрущевки на пару с приятелем, таким же, как он, алканом и диссидюгой, и посмотрев по телевизору сюжет о закладке капсулы с очередным посланием к потомкам, Колбасюк произнес:
— Это что же получается? Представляешь, через тысячу лет откопают наши потомки из земли эту железяку, прочтут этот бред и подумают, что мы тут были полными мудаками! А ведь мы, Мишка, очень даже неглупые люди.
— Точно, — согласился приятель. — Меня тоже рвет, когда я слышу: «Вам, родившимся в трехтысячном…»
— Надо что-то делать… — сказал Колбасюк. — Знаешь что, давай сами напишем письмо потомкам. И расскажем им все как есть…
— Вот именно! — подхватил Михаил, пораженный простотой и оригинальностью этой идеи.
Приятели налили еще по одной и решили не откладывать дело в долгий ящик.
Письмо потомкам писалось, как песня, — на одном дыхании. В яркой и образной форме, с многочисленными примерами, они изложили там все, что думали про Великую Октябрьскую социалистическую революцию, про советскую власть, про любимую коммунистическую партию со всеми ее вождями от Ленина до Брежнева. Они живописали и про сталинские лагеря, и про отсутствие в магазинах масла, хлеба, колбасы, штанов и всего остального, столь необходимого человеку для более-менее сносного существования.
