Антидекамерон - Кисилевский Вениамин Ефимович
Дегтярев смотрел, как выверенным неспешным шагом, привычным для человека, которому частенько приходится идти к трибуне, направлялся Степан Богданович к освобожденному Толиком креслу, пытался вообразить, какая с ним могла случиться незадача. Закралось даже подозрение, что вспомнил Корытко о самом крутом в его жизни обломе – роковой врачихе, пусть и не имело это прямого отношения к любовной неудаче. Корытко внушительно сел, лицо его еще сильней покраснело, оглядел всех цепким взглядом из-под тяжелых век, затуманился:
– Вот доктора наши знают, я не так давно жену потерял. Замечательная была моя Сонечка женщина, таких редко встретишь. Судачили злопыхатели, будто как бы женился я на ней, потому что была она дочкой известного в городе человека. Нисколько. Я Сонечку за исключительные личные качества полюбил. И жил я с ней, как она того заслуживает. Не знаю, верней, знаю, почему сейчас Василий Максимович иронично улыбается, но совершенно напрасно. Загогулина, как его любимый Ельцин выражался, со всяким может случиться, у меня однажды такая проруха тоже была, о чем жалеть буду вечно. Только сути это как-то не меняет, как бы не ему меня судить. Хозяйкой моя Сонечка была необыкновенной, а уж чистюля – поискать еще. Я парнем был деревенским, привык, чтобы всё по-простому, без больших условностей, так она меня быстро к своему порядку приучила. В доме у нее все блестело, кухня – как операционная, каждая вещь свое место знала, как бы пятнышка ни на чем не увидишь. Особенно за постелью она следила, за бельем, за полотенцами. Так меня в свою веру обратила, что пребывание вдали от дома, в командировке, например, сущим наказанием для меня делалось, даже в самой приличной гостинице. Царство ей, Сонечке, небесное, век ее не забуду…
Ну, ладно. Хотя, чего уж тут ладного. Распростился я, значит, навсегда с Сонечкой, что поделаешь – жить надо как-то дальше. Тем хуже мне приходилось, что детей Господь нам как бы не дал, в одиночестве остался. Вот и живу дальше. Что, казалось бы, одинокому вдовцу надо? – и газета вместо скатерти сгодится, и за простынями-наволочками следить как бы особенно не нужно, чего уж теперь. Нет же, так она меня приучила, что и душа, и тело нечистоты уже не переносят, едва ли не болезнью сделалось. Кто в доме у меня бывал, тот знает.
Вот, значит, год уже, наверное, после того, как без Сонечки я, прошел, выпала мне поездка в другой город на перекрестную проверку. И один только поезд удобный, чтобы утром попасть и с утра сразу к работе приступить. А поезд проходящий, захудалый, еще и медленный, целую ночь тащиться. Я когда в свой вагон зашел, совсем расстроился – грязища несусветная, глаза бы не глядели. Проводница явно навеселе, к ней обращаться вообще бесполезно. Повезло хоть, в купе своем приличную женщину застал, она раньше меня по дороге села, встретила приветливо. Сказала, что как бы рада она такому попутчику, боялась, что в этой колымаге ей ночь одной коротать придется или, того хуже, такие могли подсесть, что как бы чего не случилось. Сама, между прочим, из Дагестана, но русская, к родичам своим в тот же город ехала, чтобы узнать, можно ли туда перебраться, невмоготу ей там стало.
Познакомились мы с ней, всё чин по чину, без всякого поездного панибратства: я Степан Богданович, она – Ольга Дмитриевна. Хотя, я вполне мог бы к ней без отчества обращаться, ей немногим за тридцать было. Бухгалтером работала на швейной фабрике, надеялась, что ее профессия в том городе сгодится, опять же родственники, потому что без мужа она и дочка старшеклассница, за которую очень она боится. Как бы из-за дочки в основном и хочет из Дагестана уехать, той уже из дома в школу и обратно ходить страшно – местные ребята с русскими девчонками не церемонятся. И вообще, сказала, там уже не Россия, одно только название.
Все это она мне рассказывала, совета спрашивала – чувствовалось, что редко приходится ей там у себя откровенно беседовать, и как бы доверием ко мне прониклась. А я слушал ее и думал, что вот еще одна неприкаянная душа по земле бродит, только у нее передо мной большое преимущество – дочка у нее есть. Пожалел ее, растерявшуюся. Чего бы, думал, не жить ей без огорчения, все у нее для этого: и годы еще никакие, и внешность приятная, и умом не обижена. Показала она мне дочкину фотографию – такая же, как мама, светленькая, курносая, глазки милые – не удивительно, что Ольга Дмитриевна за нее боится, местные удальцы как бы в покое такую беляночку не оставят. Она еще оттого паниковала, что девочка сейчас одна осталась. Пристроила ее к своим знакомым, пока сама отсутствует, но все равно сердце не на месте. Приятное у меня получилось знакомство, душевное – если бы еще не грязь в вагоне и не воздух тухлый, не пожалел бы, что в этом поезде оказался.
Время уже позднее, а я пообедать даже толком не успел, опаздывал. Прихватил с собой полбатона и колбасы кусок – много ли до утра нужно? – чай в термосе с удобным колпачком; знал, что те стаканы, которые принесут мне, как бы противно будет в руки брать. И двумя полотенцами запасся – одно, чтобы столик купейный покрыть, другое для умывания. Вынимаю все это из чемодана, спрашиваю, не желает ли она со мной отужинать. Разносолов, сказал, у меня с собой как бы нет, я по-холостяцки, без прихотливостей. Полотенечко постелил, свой провиант на него выложил, термос выставил. Колбасу нарезаю, приглашаю Ольгу Дмитриевну:
– Не стесняйтесь, присоединяйтесь ко мне, чай еще не остыл.
И наблюдаю, очень понравилось ей, что я заранее о том, чтобы пристойно в поезде кушать, позаботился, о многом ей сказало.
– Сомневаюсь, – улыбается, – что вы холостяцкую жизнь ведете, чувствуется женская рука.
А я в ответ шучу:
– Иногда и мужская рука женской не уступит, тут посмотреть еще надо, чья рука. Тем более что врач я и как бы обязан о своей гигиене заботиться.
А она как услышала, что я врач, того сильней ко мне расположилась. Пожаловалась, что у дочки ее частые головные боли, порой такие, что таблетками не утихомиришь, а в чем причина – неизвестно. Показывала ее врачам, те один к другому посылают, никто ничего толком объяснить не может. Сошлись на том, что вегето-сосудистая дистония у нее, а что это за дистония такая и как избавиться от нее, сами не знают. Рецепты выписывают, а помогают они как мертвому припарки. Не знаю ли я, спрашивает, что бы это такое с дочкой могло быть. Я, естественно, отвечаю, что диагнозы заочно ставить нельзя, причин таких великое множество, но помочь сумею, есть у меня такие возможности. Если привезет ее в мой город, лучшим специалистам покажу. Тут она вообще ко мне прикипела, сказала, что обязательно моей любезностью воспользуется, если это не очень затруднит меня. В сумку свою полезла, достала оттуда сыр, печенье, присоединилась ко мне.
Ужинаем мы с ней, угощаем друг друга, вдруг дверь без стука отодвигается, появляется проводница, а за ней два мужика потасканного вида стоят – заросшие, в телогрейках засаленных. И запах от них такой, что на расстоянии выворачивает.
– Вот здесь, – говорит проводница, – два свободных места. Если ночью никто не подсядет, до утра пробудете, а если что – я скажу.
Я из этих ее слов понял, что безбилетные они, как бы сговорились с нашей проводницей. Если бы они с билетами к нам подселились, я бы не возникал – попутчиков не выбирают, как повезет. А тут прямо накрыло меня. Велю проводнице:
– Пусть они мне свои билеты в мое купе покажут.
Проводница мне:
– А вы кто такой, чтобы вам билеты показывать? Контролер, что ли?
Я ей спокойно отвечаю:
– Вот доедем до ближайшей станции, узнаете, кто я такой. А пока пригласите ко мне вашего бригадира, у меня есть о чем с ним потолковать. И о санитарном состоянии поезда, и о порядках, которые вы тут наводите. Заодно и врачебную экспертизу могу провести – на наличие алкоголя в вашей крови.
Она, хоть сразу видать, что выжига та еще, как бы огонь и воду прошла, тут же поостыла. Но один из мужиков, что постарше, вмешался:
– Вам что, свободной верхней полки жалко?
