Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман
Не боялся только Семен Тимофеевич. Что мог потерять гегемон — рабочий, кроме своих цепей? И поэтому он спокойно поднялся по трапу и улетел на родину. А все остальные рассеялись по Кордове, ища Леви, и договорились встретиться через два дня в аэропорту, у другого самолета.
Все группа встретилась в точно назначенное время, правда, без офицера флота и товарища из Мавритании. И, естественно, без Леви. Офицеру вдруг захотелось служить в королевском флоте, а почему остался мавритансий товарищ, который и так мог свободно покинуть пределы России — было загадкой…
Дальнейшие поиски решили прекратить во избежание потери других товарищей.
Когда объявили посадку на самолет, Маргарита Степановна совершенно неожиданно заартачилась и начала орать, что без Леви она никуда не полетит, хотя всем было ясно, что она не хочет улетать вообще.
И вдруг все остальные деятели культуры не захотели улетать без Леви и разбежались… Специально прибывшей оперативной группе удалось поймать только Маргариту Степановну — она стояла в мечети на коленях, низко опустив голову, вся в черном, в чадре…
Ее определили по огромной жопе.
При посадке в самолет она, не снимая чадры, брыкалась и рыдала…
Бедный Театр Абсурда еще не знал о свалившемся на него неожиданном горе. Остатки комиссии были еще в пути, когда в лучшем зале, с окнами на залитый солнцем Невский, шло партийное собрание. Как всегда, члены одобряли политику партии, произносили заздравные речи, пели аллилуйю, курили фимиам.
Всюду пишут, что курить табак вредно, но нигде нет слова о фимиаме. Полезно это, вредно?
Парторг, или Король — Солнце, как вам это будет угодно, заливался соловьем, благодаря родную партию за заботу об актерах, режиссерах, завлитах…
Он перечислял долго. Затем слово взял Главный.
Он повторил то же самое, но несколько в другой режиссерской интерпретации, ближе к соцреализму, чем Король — Солнце, который выступал скорее в мелодраматической тональности.
Все говорили так много и курили фимиам так долго только по одной причине — поведение товарища Сокола пугало их. Трудно было вообразить, какие кадохес оно могло бы им принести. Вот и сейчас его не было на собрании. Он бросал вызов. Он куролесил. И он плохо пел аллилуйю. Сокол возлежал на своей тахте, вскакивая в среднем раз в две минуты. Он давал отпор. Сильный и решительный.
Правда, по телефону.
Телефон разрывался.
Не успевал Борис бросать трубку, как тут же снова хватал.
Из невинной пластмассовой трубочки летели мат и угрозы.
— Алло, — стараясь оставаться интеллигентным, начинал Борис.
— А, так ты еще жив?! — удивлялась трубка, — раздавим, как крыс!!!
— Да вы…, — вспыхивал Борис, но трубку быстро клали.
— Какие подонки, — говорил он Ирине, — какая низость…
— Не бери трубку, — шумела она, — я запрещаю!
Но он хватал снова.
— Я им сейчас отвечу… Да, слушаю вас!
— Шолом, гнида, — доносилось до него, — готовься! Скоро мы отрежем твою умную жидовскую голову.
— Ах, ты! — кричал Борис, но трубку уже бросали.
— Подонки! Сколько подонков! — он весь пылал.
— Я тебе запрещаю подходить к телефону! — приказала Ирина.
— Нет, я должен им ответить, сейчас я им отвечу.
И вновь раздавался звонок.
Он сорвал трубку и сам перешел в наступление.
— Подонок, — сказал он, — и трус! Заткни свою поганую пасть! Тебе не удастся нас запугать!
— Я разве запугиваю? — раздался голос Борща.
— А, это вы, — облегченно вздохнул Борис, — простите, ради Бога.
— Ничего, ничего, — успокоил майор.
— Совершенно стало невозможно жить — угрожают, подкарауливают, кроют матом. В конце концов, об этом договоренности у нас не было.
— Что вы хотите, — объяснил Борщ, — взрыв народного гнева! Это должно вас радовать.
— Я не могу выйти на улицу! — возмутился Борис, — с чего это меня должно радовать?!!
— Поскольку все это показывает, насколько монолитно наше общество! И насколько оно не приемлет всякого инакомыслия и антисоветчины.
— Я не спорю, — ответил Борис, — общество, безусловно, монолитное, но как жить нам? Ни сна, ни отдыха измученной душе.
— Потерпите, потерпите, скоро все кончится, и вы спокойно поедете в тюрьму, — успокоил Борщ.
— Когда, — твердо спросил Сокол, — вы меня только кормите обещаниями!
— Вы это можете ускорить.
— Как? — уточнил Сокол.
— Давайте встретимся в ресторане «Садко», — предложил Борщ, — я вам всю объясню.
— Можно сейчас?
— Я не так голоден, но ради вас…, — в голосе Борща было что‑то отеческое.
Борис накинул пиджак и выбежал на улицу. Он торопился. Вышел со двора и быстро пошел по каналу в сторону улицы Бродского. Сзади он заметил машину, красный «Запорожец». Он свернул на улицу Ракова и тут опять заметил тот же красный «Запорожец». Он катил прямо на него. Он еле успел уклониться, но и машина уклонилась следом за ним. Некоторое время он уклонялся, как тореадор от быка, и, наконец, вскочил на тротуар, куда вскочила и машина.
— Это не проезжая часть! — орал ей Борис.
Но машина на слушала его и прямо по проезжей части катила на него.
Тогда он вбежал в вестибюль театра Музыкальной комедии — машина въехала и туда — видимо, она любила опереттку — и кругами пошла за ним. Он бегал вокруг фонтана, по вестибюлю, отчаянно оря:
— Это театр! Это театр!
Но машина, не реагируя, чуть не придавила его у кассы.
Тогда Борис выскочил на волю, понесся на площадь Искусств и там стал ходить зигзагами. Умная машина в точности повторяла его движения.
Он бежал, как молодой лось.
Машина нагоняла.
Как известно, скорость даже старой машины несколько больше, чем молодого лося.
Он чувствовал на своей заднице легкие удары «Запорожца».
— А — а! — визжал он.
Вокруг почему‑то никого не было. Кроме Пушкина. Работы Опекушина.
— Спасите, Александр Сергеевич, — взмолился он и полез на постамент.
Он карабкался по ноге великого поэта, по торсу, наконец, добрался до вытянутой в будущее руки и спрятался под ней.
«Запорожец» крутился внизу.
С высоты монумента Сокол показывал «Запорожцу» кукиш.
— Видали!
Машина покрутилась немного вокруг Александра Сергеевича, а потом уехала в сторону Петроградской стороны.
Сокол еще побыл некоторое время с поэтом, затем благодарно поцеловал его в уста, спрыгнул и пошел в ресторан.
Бледный, с дрожащими руками, он сидел перед Борщем.
— Если б не Пушкин, — сказал он, — если б не Александр Сергеевич…
Сокол не мог от волнения закончить фразу.
— Дорогой мой, — улыбнулся Борщ, — вы ведете себя, как ребенок. Ну чего вы испугались? Это ж был шофер первого класса!
— Какая разница? Мне что‑то все равно, кто меня задавит — шофер первого или третьего.
— Э — э, не скажите. Разница огромная. Неопытный шофер не мог бы повторять за вами ваши финты. Вы же были настоящий Пеле! Он бы наехал на вас в самом начале. Еще в театре Музыкальной комедии.
— Боже, какой ужас! Погибнуть в театре Оперетты! Какой кошмар.
— Не волнуйтесь, все позади.
— Что значит — не волноваться? Если б не Пушкин, вы б здесь жрали один!
— Пушкин здесь не при чем, — ухмыльнулся Борщ.
— Как прикажете понимать? — удивился Борис, — если б не Пуш…
— Я вас спас, а не Пушкин, — отрезал майор.
— Но разве машина могла б взобраться на Александра Сергеевича? — ужаснулся Борис.
— Если мы взбирались на Льва Николаевича и Федора Михайловича, что нам стоило взобраться на Александра Сергеевича? Вы же знаете, что Пушкин был совсем маленького роста, — Борщ смеялся откровенно, но сдержанно,
— Давайте‑ка, перекусим что‑нибудь, — предложил он.
— Секундочку, — остановил его Сокол, — скажите мне сначала, зачем вам все это понадобилось? Зачем вы это сделали?
— Мы были вынуждены, — печально ответил тот, — уже неделю о вас в западной прессе — ни строчки. Теперь у них пищи на месяц.
— Посадите в тюрьму, — жалобно попросил Борис.
— Рановато, — уклонился Борщ.
— Тогда я сейчас разобью зеркала, — пригрозил Борис, — или ударю официанта.
— Что вы? Он капитан, — объяснил Борщ.
— Тогда я дам пощечину той женщине.
— За что?
— Я хочу в тюрьму, вы понимаете!
— Я понимаю, но еще не время. На сегодня вы еще неприкасаемый.
— Почему, я разве западный дипломат?
— Вы выше. Вы должны совершить еще великое дело.
— Какое? — насторожился Борис.
И тут оркестр в ресторане «Садко» грянул «Калинку».
Майор Борщ улыбнулся и заказал медвежатину.
— Вы тоже возьмете, Борис Николаевич?
— Я не люблю медведя, — сказал Сокол, — я вам уже говорил.
— Ради Бога, я ж вас не неволю, — возьмите коня, лося, оленя. Борщ платит.
