И. Судникова - Занятные истории
Крылов, как известно, умер от несварения желудка, покушав натертых сухих рябчиков со сливочным маслом на ночь. Он прохворал только несколько дней, и в это время его часто навещал Я.И. Ростовцев, искренно любивший Ивана Андреевича. В одно из таких посещений Крылов сказал Ростовцеву:
– Чувствую, что скоро умру, и очень сожалею, что не могу написать последней басни – на самого себя.
– Какой басни? – спросил Яков Иванович.
– А вот какой. Нагрузил мужик воз сухой рыбы, сбираясь везти ее на базар. Сосед говорит ему: не свезет твоя клячонка такой грузной клади! – А мужик ему в ответ: ничего! Рыба-то сухая!
И.П. Кулибин
(1735–1818)
Славный механик Иван Петрович Кулибин никак не хотел расстаться с бородою своею, несмотря на предложение ему чинов и титулов. Наконец, по усиленному настоянию князя Григория Григорьевича Орлова, решился побриться, если точно узнает, что сие непременно угодно императрице. Князь доложил государыне, но мудрая царица Екатерина велела сказать Кулибину, что она еще более его уважает за почитание обычая предков; и не только позволяет, но приказывает остаться в бороде, а если чины и титулы нейдут к его костюму, то знает, чем его отличить, и жалует ему для ношения золотую медаль с выбитым его именем, чего никто еще никогда не получал.
Н.К. Милославский
(1811–1882)
Известный актер Николай Карлович Милославский отличался находчивостью. Однажды он играл в одном из южных городов какую-то старую комедию… Актер, исполнявший роль дядюшки, вышел на сцену и, обращаясь к Милославскому, произнес:
– Я твой дядюшка… фамилия моя…
Актер забыл фамилию и не мог расслышать суфлера.
– Фамилия моя… Окуньков!
Милославский посмотрел на него и ответил:
– Вы ошиблись… Вы приняли меня за другого… У меня никогда не было дядюшки Окунькова.
– Но позвольте…
– Если не верите, то посмотрите хоть в афише.
Актер до того сконфузился, что убежал со сцены при громком хохоте зрителей.
Н.А. Некрасов
(1821–1877)
В домашней жизни поэт Николай Алексеевич Некрасов был неподражаем. Особенно интересны были отношения, установившиеся между поэтом и его старым слугой Семёном.
Между ними часто происходили весьма лаконические разговоры.
– Сколько? – спрашивал Некрасов за завтраком.
– Десять! – отрывисто отвечал Семен.
Это значило 10 градусов мороза.
– Сани!
– Ветер.
– Сани! – настойчиво повторял Некрасов.
Через полчаса Семен появлялся в дверях и докладывал мрачным тоном:
– Карета подана!
– Как карета? Я велел сани! – прикрикивал на Семена Некрасов.
– А ветер?
– Не твое дело! Вели кучеру заложить сани.
Семен удалялся и через четверть часа, еще более мрачным голосом, произносил:
– Готово!
Некрасов выходил и находил у подъезда все-таки карету. Он начинал бранить Семена, который, отворив дверцы, говорил:
– Садитесь, что на ветру стоять.
Некрасов покорно садился в карету, убедившись, что ветер точно сильный.
В передней иногда происходили такие сцены. Некрасов выходил, чтобы ехать в клуб. Семен держал наготове шубу.
– Пальто! – произносил Некрасов.
Семен, не слушая, накидывал ему на плечи шубу. Некрасов сбрасывал ее и, горячась, говорил:
– Русским языком тебе говорю: подай пальто!
Семен, что-то ворча, подавал пальто и совал в руки Некрасову меховую шапку. Тот бросал ее на стол, тогда Семен мрачно его спрашивал:
– Простудиться, что ли, хотите?
– Не умничай! – отвечал Николай Алексеевич, – подай шляпу.
Семен подавал кашне. Некрасов отстранял рукой кашне и шел с лестницы, а Семен, провожая его до экипажа, тихонько всовывал ему кашне в карман.
Если Некрасов уезжал в клуб обедать в санях и приказывал кучеру приехать за ним в такой-то час, Семен распоряжался, чтобы кучер заложил карету, взял шубу, меховую шапку и отвез их в клуб, а пальто и шляпу немедленно привез бы домой.
А.Н. Островский
(1823–1886)
К знаменитому драматургу Александру Николаевичу Островскому часто обращались новички-писатели, с просьбою просмотреть их незрелые произведения и преподать им совет касательно дальнейших литературных попыток.
Однажды является к нему молодой человек с объемистой тетрадью и говорит:
– Я написал драму, которой не решаюсь дать ходу без вашего совета.
– Что же вы хотите? – спрашивает Островский, по привычке подергивая плечами.
– Хотел бы, чтоб вы хоть мимолетно пробежали ее и откровенно высказали бы свое мнение: имеет она какое-либо достоинство или нет?
– Ну, ладно, погляжу… Оставьте ее у меня.
– А за ответом?
– Через недельку, что ли…
Аккуратно через неделю является молодой человек за решением своей писательской участи.
Он заискивающе смотрит в глаза драматургу и с замиранием сердца спрашивает:
– Ну, что?
– Ничего…
– Прочли?
– Прочел!
– Есть недостатки?
– Да… один есть…
– Один только? – с восторгом восклицает молодой человек.
– Один только, – не изменяя равнодушного тона отвечает Островский.
– Какой?
– Очень длинно…
– Ну, это-то ничего!
– Конечно, ничего…
– Что бы вы посоветовали с ней сделать?
– А вот что: сначала отбросьте первую половину…
– Потом?
– А потом… вторую.
* * *Островский выражался своеобразно, однако очень метко.
Он все характеризовал просто, каким-нибудь одним словом, но так понятно, что всякие его определения надолго врезывались в память собеседника.
Однажды спрашивают его:
– Как вам петербургская труппа нравится?
– Ничего… труппа хорошая… играют ловко, но только все как-то мимо мысли…
* * *Молодые писатели, в большинстве авторы ни на что не пригодных пьес, сильно досаждали Островскому, несмотря на частую с его стороны несправедливость.
Является к Александру Николаевичу какой-то солидный господин, рекомендуется и вручает ему большую рукопись.
– Что это?
– Мой первый сценический опыт, ожидающий вашей оценки.
– Хотите, чтобы я прочитал?
– Да, многоуважаемый А.Н., уделите чуточку вашего драгоценного времени.
– Ну, ладно! Через недельку заходите.
Проходит неделя.
Новый драматург в кабинете Островского. Выражение лица – тревожное.
– Ну, что? – спрашивает он не без робости Александра Николаевича.
– Хорошо, – отвечает тот, по обыкновению подергивая плечами. – Очень хорошо… Смысла, правда, мало, а так – хорошо.
* * *А.Н. Островский в театральном мире имел друзей, которым назначал лучшие роли в своих пьесах, или свои произведения отдавал для их бенефисов. В Петербурге у него неизменным любимчиком был Бурдин, в Москве – Садовский (сперва отец, потом сын).
При постановке одной из последних его комедий «Красавец-мужчина» кто-то спрашивает Александра Николаевича:
– А кому вы поручили заглавную роль?
– Разумеется, Садовскому… Роль очень хорошая, выигрышная…
– А ведь Садовский вовсе не красавец?
– Ах, что вы! – восклицает Островский. – Совершенный красавец.
– Впрочем, виноват, это дело вкуса…
– Разумеется, батенька, дело вкуса. По мне он вдвойне красавец: он мой крестник.
* * *Играется в первый раз на сцене Александринского театра драма Островского «Грех да беда на кого не живут».
Успех огромный.
Автор, по своему обыкновению, прохаживается во время действия за кулисами с закинутыми за спину руками и прислушивается к исполнению пьесы.
Вдруг, в самом патетическом месте, до слуха Островского доносится чей-то глубокий вздох и затем восклицание:
– И-ах, хорошо! Как есть правда…
Александр Николаевич пробирается за кулисы, в ту сторону, откуда это послышалось.
Наткнулся он на плотника.
– Это ты говоришь «хорошо»? – спрашивает его драматург.
– Я.
– Что же, по-твоему, тут хорошего? – вступает он в общение с восторженным зрителем.
– Все хорошо, потому что эта пьеса христианская…
– Христианская?..
– Конечно, христианская… Такой, примерно, скандал в дому и никто еще ругаться не принялся…
Островский наскоро сунул в руку плотника пятирублевку и поспешил от него отойти.
А.С. Пушкин
(1799–1837)
Когда Александр Сергеевич Пушкин учился в Царскосельском лицее, одному из его товарищей довелось писать стихи на тему: «восхождение солнца». Этот ученик, вовсе не имевший поэтического дара, сделал, впрочем, отчаянную попытку и написал следующий неуклюжий семистопный стих: «От запада грядет великий царь природы».
Далее стихотворение не продвигалось. Мученик-стихотворец обратился к Пушкину с просьбой написать ему хоть одну строчку. Лицеист-поэт подписал под первым стихом вот что:
И изумленные народыНе знают, что начать:Ложиться спатьИли вставать.
* * *Во время пребывания Пушкина в Оренбурге, в 1833 году, один тамошний помещик приставал к нему, чтобы он написал ему стихи в альбом. Поэт отказывался. Помещик придумал целую стратегию, чтобы выманить у поэта несколько строк.
