Борис Юдин - Город, который сошел с ума (сборник)
– Ехал я из Берлина, – бойко пел репродуктор. Вокзал стоял в лесах и был подведён уже под крышу. Пленный немец с лопатой лениво переругивался с конвоиром.
– Ну, едрить! – задумался старшина Ермаков и прикурил, – где ж тут теперь комендатуру найти?
– А чё её искать? – хмыкнул Серёгин, – Она, вон, сама нас нашла.
И точно. Из-за будки не торопясь вышел патруль. Лейтенант и двое бойцов.
Солдаты дружно бросили курить и подтянулись.
– Товарищи! – двинул речугу лейтенант, когда патруль подошёл поближе. – Для проверки документов прошу пройти за мной. Там же транзитники смогут переночевать.
– Всемерное проявление заботы о демобилизованных воинах, значит. – Подвёл итог Серёгин и снова иронически хмыкнул.
– Приказ по комендатуре, – сказал лейтенант и улыбнулся. – Чтоб не болтались, где попало. А то собирай вас потом пьяных.
Лейтенант, похоже, выпустился совсем недавно, пороху не нюхал и радовался жизни вовсю.
Демобилизованные неорганизованной группкой двинулись вслед за лейтенантом в сторону двух вагончиков, стоящих неподалёку. На окне одного из вагончиков была надпись от руки: «Военная комендатура «. На ступеньках другого сидели два молоденьких солдата и играли в карты. Рядом с ними к вагону были прислонены две метлы.
– А ну, отставить азартные игры! – Крикнул им лейтенант. Потом по-девичьи покраснел и матерно выругался.
– Внимание! Слушай мою команду! – Закричал старшина из комендатских. – В Шеренгу по – одному становись!
Не сразу, но все же, из неорганизованной группы образовалась шеренга.
– Равняйсь! Смирно! – продолжал надрываться старшина. – Товарищ лейтенант! Группа мобилизованных к досмотру готова.
– Ну, мать их так, этих тыловых! – удивился Серёгин. – И тут от них спасу нет.
– Вам что-то не нравится, рядовой? – обиделся лейтенант. – А ну, предъявите документы. Посмотрим, где такие шутники водятся.
Серёгин поставил у ног ёмкий чемодан жёлтой кожи, достал из нагрудного кармана гимнастёрки пакетик, завёрнутый в белую тряпицу, аккуратно развернул эту тряпицу и протянул офицеру солдатскую книжку.
– Понятно… – протянул лейтенант сквозь зубы, листая страницы. – Два штрафбата в Вашей биографии, боец. Это за что, интересно?
– Этапы большого пути, командир, – улыбнулся Серёгин металлом зубов.
– А всё же? – не отставал лейтенант.
– За чувство юмора, – посерьёзнел Серёгин. – Я, салажанок, полком до войны командовал.
Тут все посмотрели на Серёгина повнимательней и увидели и багровеющий свежий шрам от правого виска до подбородка, и то, что на стриженной когда-то под ноль голове пробилась уже седая щетинка.
Лейтенант хотел что-то сказать, но потом молча вернул Серёгину документы и оглядел строй.
– Товарищи бойцы! Согласно приказу о борьбе с грабежами, изнасилованиями и мародёрством мы должны досмотреть ваши вещи. Предлагаю тем, кто имеет при себе оружие, золото и драгоценности, сдать их добровольно.
– А у нас по Армии приказ насчёт трофеев был, – недовольно сказал Ермаков. – Рядовой и сержантский состав имеет полное право на десять кило трофеев.
– Так точно, – добродушно сказал лейтенант. – Меня ваши трофейные шмотки не интересуют. Я внятно сказал – оружие, золото и драгоценности.
– Какое золото, бля? Какие драгоценности? – закипешился рыжий солдатик Костин. – Я всю войну с передовой не вылазил. Не то что комендантские крысы.
– А вот мы и посмотрим сейчас кто откудова вылазил. Из какого места, – деловито сказал старшина и подошёл к Петракову.
Петраков достал документы. И пока он их выковыривал из кармана стало видно, что на правой руке у него два пальца оторваны. Да и сам Петраков был невидный какой-то. Небритый, сутуловатый, и правый глаз косит.
– А вот это интересно, – процедил старшина, листая Петраковские бумаги. – Товарищ лейтенант! Тут из похоронной команды кадр.
– Ну, ну… – лейтенант подошёл поближе. – А это что такое? Это чьё?
У ног Петракова рядом с вещмешком стоял солдатский котелок. А из котелка этого торчало растение. Тонкий прутик – саженец с четырьмя листьями.
– Это моё, товарищ лейтенант, – сказал Петраков и почесал затылок. – Разрешите доложить подробно. Были мы расквартированы у одной немки под Кенигсбергом. И увидел я у неё на окошке чудный цветок. Чайная роза по-нашему называется. А цветёт!.. Красота и только. И решил я своей девке такой цвет привезти. Нехай порадуется. Вот… Везу.
Повисла пауза. Потом лейтенантик закурил и спросил Петракова:
– Так Вы что, боец? Своей невесте не платье и не чулки везёте, а вот этот цветок?
– Так точно, товарищ лейтенант, – подтянулся Петраков. – Чайная роза называется.
– Товарищ лейтенант! – восхитился старшина. Вы гляньте только какой иконостас у этого похоронщика. Я и не знал, что ордена Славы за рытьё могил дают.
– Дык, я же с сорок второго на фронте, – спокойно пояснил Петраков. – В похоронку я только после госпиталя попал. Как негодный к строевой.
– Продали! – вдруг выкрикнул Костин. – Всё продали, суки! Продали Рассею!
Потом Костин упал навзничь и начал биться в судорогах, неестественно выгибая спину.
Серёгин рванулся было помочь, но старшина его охолонул:
– Встать в строй!. Таких припадочных у нас каждую неделю…
Потом, не обращая внимания на бьющегося Костина, покопался в его вещмешке, достал кусок хозяйственного мыла и разрезал этот кусок пополам. На срезе блеснуло несколько золотых колец. Подбежали, бросив свои мётлы, солдаты из наряда. Подхватили Костина. Понесли в вагончик. Старшина, завязывая мешок, предложил Серёгину:
– Пойдёмте со мной. Актик о задержании составим. Вроде понятого будете.
Закинул за плечо вещмешок с уликами и тоже пошёл в вагон.
– Все свободны, товарищи бойцы, – крикнул лейтенант.
– А я? – спросил Петраков.
– А что Вы? – недопонял лейтенант. – Вы тоже можете идти.
– Так куда же я пойду без бумаг? – удивился Петраков офицерской непонятливости. – Старшина же мне мои документы забыл отдать.
– Придётся подождать, – сказал лейтенант, а потом улыбнулся по-детски открыто. – А что? И в самом деле красиво цветёт эта Ваша чайная роза?
– Глаз не отвести, – заверил Петраков, завязывая вещмешок.
– Вы, боец, в ту теплушку пройдите, – показал лейтенант. – Там стол есть, топчан. Можно поесть и отдохнуть.
И Петраков двинулся в указанном направлении.
Часа через три, четыре нарезал Петраков хлеб на газете, расстеленной на столе, смотрел как старшина разливает водку из фляжки и недоумевал:
– И как же тебя, Никита Фомич, на эту припухаловку занесло? По блату, или как?
– Какой блат, Коля? – Старшина уже налил и немецким штыком вспарывал брюхо банке с американской тушёнкой. – Откуда у меня блат? Я же в СМЕРШе барабанил. Волкодавом был. Ты понял? А потом в Литве с ребятами на мину напоролись. Выпивши были. Вот, и потеряли бдительность, так сказать. Одного – в клочья и наповал, другому ногу оторвало. А меня осколками посекло малость да контузия… Вот, в звании понизили и списали сюда. Ну, за Победу.
– За Победу, – встал Петраков.
Посмотрели друг другу в глаза. Чокнулись и выпили одним махом.
– А ты мне вот что скажи, Коля, – прищурился старшина. – Как это ты в сорок втором в действующую армию попал? Тут же у вас немцы стояли.
– Скажу я тебе, Никита Фомич, как на духу. – Петраков смёл со стола крошки в ладонь и отправил их в рот. – Тут как вышло? Ты, только не перебивай. Тут вышло так, что немца поначалу люди встречали, как освободителя. Колхозы думали отменят. Ну, кое-кто в полицаи подался. Да что там далеко ходить. Два моих брата в полицаи пошли. Ну, они уже отделившись были, а я с батькой жил. Батька мне так и сказал: – Колька! В полицию пойдёшь – прокляну. Батька-то у меня строгий. Ну и вот…
К нам в деревню немец только по весне добрался. Ну, собрали всех. Давай жидов да комиссаров искать. А на мне гимнастёрка была надета. Мамка, правда, луковой шелухой покрасила, а ума-то не хватило пуговки срезать. Вот один увидел – хвать. Кричит, что комиссар. Мамка, помню, в ногах валялась, кричала, что её вина. Где там. Собрали нас человек пять из деревни и погнали. Пригнали к оврагу. Поставили. Да и пальнули. Очнулся я ночью. Смотрю – мать, перемать! Звёзды надо мной какие!
– Немцы стреляли? – деловито спросил старшина.
– Какие немцы, Фомич? Немцы о нас не пачкались. Наши и стреляли.
Пульнули и пошли самогон жрать. Мол, с утречка зароют.
Нет, Фомич! Ты слушай! Прибёг я домой. То-то маме радости было. И не поверишь, только царапина на виске. Скользнула, видно, пуля и приглумила малость. И всё.
А через неделю выдали меня соседи. Ну, собрали нас таких в Слободе и погнали к Суражу. А в конвое знакомый был. Мы как в лесок зашли, так он мне подмигнул. Я – в кусты. Прибёг до хаты батька мне и велел в Красну армию идти. Я и побег лесами. Через недельку какую пришёл. Ну, там, конечно, особисты, то да сё… Полгода мурыжили. А потом в артиллерию записали.
