Святослав Сахарнов - Сын лейтенанта Шмидта
Подвал оказался большим, с четырьмя рядами садовых скамеек, с духовым оркестром и принесенными кем-то из артистов башенными часами.
Грянула увертюра, занавес разбежался, великая опера началась.
Деревня, где скучал Евгений, была обозначена нарисованным на кирпичной стене животным.
— Мне кажется, что это корова, — шепнул, наклонясь к Малоземельному, Николай. — Рога и хвост. Только почему она полосатая? Помесь коровы с зеброй?
— Рисунок дочери режиссера, — так же шепотом разъяснил критик, — три с половиной года, а как шельма рисует!
Обсудив неудобства сельской жизни и преимущество Апулея над Ричардсоном, действующие лица перешли к вечеринке у Лариных. Из- за кулис вышел Онегин в костюме «Адидас» и Татьяна в солдатской шинели.
— А это надо понимать так, — снова сказал на ухо Николаю критик. — То, что мы слушали раньше, было собственно оперой, а так мы возвращаемся на репетицию. Режиссер как бы прокручивает давний эпизод. Может быть, вспоминает свое военное детство: его папа тоже работал в театре. Ребенок жил в Ташкенте. А может, это протест против войны в Афганистане. Да, да, скорее всего это гражданский протест.
На танцах Ленский для чего-то надел женский парик и, стоя около Ольги, все время теребил свою косу.
— Вот тут-то самая глубина и начинается, — пояснил добровольный гид. — Дело в том, что Ленский и Онегин по мысли режиссера сексуально озабочены. Между ними установились нетривиальные отношения. Между прочим, партию Онегина в этой постановке иногда поет женщина, а Татьяну — мужчина. Очень современное прочтение. Я видел в Новосибирске «Отелло», так там мавр, отправляясь в поход против турок, надевает на Дездемону пояс целомудрия. Корабельная парусина, сорок восемь узлов, можете себе представить! Он возвращается с победой, пламя страсти, она пытается развязать узлы, руки дрожат, горячий мавр, не дождавшись, рычит и душит неумёху. Неплохо придумано, Англия воет от зависти.
Действие неудержимо катилось к поединку. Стреляться Ленский вышел с пистолетом, а
Онегин приволок что-то большое, круглое с дырками.
— Мне кажется, что это электромотор, — удивился Николай. — Кстати, у нашего лифта вышел срок гарантийного ремонта. Но это я к слову.
Малоземельский поморщился:
— Нет, вы все-таки провинциал. Вы думаете, что если с мотором вышел Онегин, то мотор ему нужен для хозяйства? Или что он действительно сейчас начнет стрелять из него в поэта? Мотор — это ностальгия. Воспоминания режиссера о времени «оттепели», когда все поэты и художники, отказавшись служить тоталитарному искусству, ушли в лифтеры, сторожа, кочегары. Только там они могли оставаться самими собою, только так отрицать официоз и диктат.
Онегин с трудом поднял мотор, за кулисами хлопнул выстрел, один из секундантов упал. В зрительном зале лица, хорошо знакомые с романом, ахнули.
— Находка. Публика никак не привыкнет. И так на каждом спектакле. А все очень просто. Абсурд. Вся наша жизнь — абсурд. Гибнут случайные люди. Вспомните поэта Гумилева. Или погибших у Белого дома.
Зал возбужденно загудел.
— Ничего, привыкнут, — сказал Малоземельский. — В театре сейчас главное: ничему не удивляться.
На сцену вместо генерала в мундире, с орденами, ставшего, как утверждал Пушкин, мужем Татьяны, вышел некто толстенький в штатском. За крыло он волочил убитую чайку.
— Неужто из Чехова? — догадался сын лейтенанта. — Еще немного, и я смогу за валюту пересказывать иностранцам содержание пьесы.
— Верно! Вы тонко стали чувствовать! — удивился критик. — Да, да. Единое сценическое пространство, все пьесы, все судьбы — один поток… Смотрите, вот он — Шпенглер!
В ложе бенуара, сделанной из кирпичей, мелькнула серебристая голова.
— Сбежит… Идемте перехватим. — Шмидт не успел произнести это, как серебристая голова исчезла. Оркестр играл что-то из Гершвина, публика расходилась.
— Ничего, уж теперь-то мы его точно поймаем. После спектакля он всегда в «Камаринском мужике». Этакое милое заведение — помесь кабака и варьете. Не торопитесь. Давайте постоим, похлопаем. Спектакль мне понравился. Если идти по такому пути, то можно совсем не открывать занавес. Возникает тайна, множественность сюжетов. Каждый в зале будет сидеть и придумывать, что там происходит за четвертой стеной.
Зрители вежливо постукивали в ладоши. Позади Николая и критика какая-то женщина добивалась у кавалера:
— Вась, а Вась, почему, когда они стрелялись, артист упал, одна штанина завернулась, нога была черная?
— Грязная, наверное, — предположил проговоривший все три действия по сотовому телефону Вася.
Малоземельский повернулся к говорившим:
— Простите, что вмешиваюсь. Случайно в курсе дела: режиссер только что вернулся из Африки, черная нога — это реминисценция. Может быть, у него в Дар-эс-Саламе была любовь. Или, наоборот, его там ограбили на базаре.
— А что, если так: убивают в любой стране, в любой точке земного шара. Война не знает границ, — вмешался Николай. — Как такое объяснение?
— О да. Вы уже с лёту все поняли. Можете писать в журнале «Театр» рецензии. — Они пробирались узким коридором к выходу. — Ведь чему меня учили в литинституте? Ружье, висящее на стене, должно выстрелить, бутылочный осколок на мельничной плотине заменяет целую картину. Оказалось — чепуха! Остались только парадоксы. По двору проходит, торопясь на лекцию, ректор, а институтский сторож, завидя его, ломает шапку и в три погибели. Поклон-с. А сторожем был Платонов. Гений. Тиха украинская ночь, редкий пишущий теперь долетит до середины Днепра. Сейчас, например, есть такая концепция романа: читатель — полноправный соавтор. Книгу можешь понимать как хочешь. Если написано, что герой вонзил в живот любимой кинжал, тело засунул в мешок и положил туда кирпич, то это можно читать и как иносказание — они просто забавляются в постели. Недавно мне в руки попалась книжонка, половина текста в которой была написана по-русски, половина на провансальского наречия французском, а названия глав вообще напечатаны знаками катакана… Пошли, пошли. Машину я перегнал за угол.
Глава шестнадцатая КАБАРЕ «КАМАРИНСКИЙ МУЖИК»
Отремонтированный «Москвич», чихая и кашляя, вывез двух театралов на набережную. Река текла молоком. На вечной стоянке грустил задумчивый крейсер. Ему не хотелось вспоминать прошлое, и он стыдился своего настоящего. Напротив легендарного корабля у дверей валютного ресторана торговались с проститутками коммерсанты-ларечники. Кавалеры, слюня пальцы, пересчитывали баксы.
Машина перепрыгнула через мост и очутилась на проспекте фельдмаршала. В конце его Малоземельский сказал:
— Здесь!
Между расступившимися домами чернело описанное у Толстого ущелье. Над ним текла звездная река.
— Держитесь солидно и молчите, — предупредил Малоземельский. — На все вопросы отвечать буду я.
Ущелье перегораживала кованая решетка.
— Дальше нельзя, — предупредил, появляясь из-под земли качок в униформе американского шерифа. На поясе его покачивалась резиновая дубинка. Спиной он закрывал заманчиво освещенный прямоугольник входной, вращающейся, с зеркальными стеклами двери.
— Фима в курсе, — быстро сказал Малоземельский.
Страж таинственного заведения плоским ключиком отворил решетку, ее половинки разъехались, шериф сделал рукою: «Прошу». Малоземельский первым попал во вращающуюся дверь, распался на части, влетел внутрь и исчез. Николай поспешил следом и очутился в крошечном розовом вестибюльчике, откуда вела узкая мраморная лестница.
Дальнейший их путь напоминал сошествие Данте в ад. Стены косо идущего коридора были освещены красными погребальными свечами и расписаны тиграми и обнаженными женщинами. В нишах по сторонам стояли восковые Казанова, Распутин и террористы из организации «Черный сентябрь». В кадках змеились кактусы, над ними в зеркальном потолке, приседая и выворачивая ноги, головой вниз двигались сам председатель товарищества и его гид… Еще одна закрытая дверь. За ней слабые голоса, еще один сторож — на этот раз в адмиральском мундире. Рука с шевронами распахнула дверь. И обвалом — стук посуды, возгласы, выкрики бас-гитары. В зале под низким потолком среди коротких пузатых колонн кровавым бархатом светились кресла и белели жестким крахмалом скатерти. Дымили желтым паром поросячие бока, никли рыбьи хвосты, высились горы запотевшей грузинской зелени. Каплями горели рюмочки, лучились раздутые в боках фужеры, мерцали зеленые, красные, желтые, плоские, пузатые, голенищами вытянутые вверх, бутылки. И над всей этой гастрономической Африкой плавали обнаженные женские плечи и качались мужские лацканы.
В углу на небольшой эстраде бился о тарелки и в голос завывал оркестр.
