Джером Джером - Третья книжка праздных мыслей праздного человека

Я сильно опечалился, когда далее представил себе, как американские вдовы переполняют океанские пароходы, чтобы скрыть свое горе в чужих странах, где ничто не растравляло бы их свежих сердечных ран. Разумеется, одна мысль о своей родине сделалась для этих несчастных, обездоленных женщин невыносимо тяжелой. Почва, по которой некогда ступала его нога! Стены, некогда освещавшаяся его улыбкою! Словом, там все должно было напоминать о нем и не давать покоя измученному сердцу. И вот они, эти бедные вдовы, ищущие забвения былого утраченного счастья, забирают своих осиротевших детей и спешат в Париж, Флоренцию или Вену, чтобы хоть там облегчить свою скорбь…

Кроме того, я был поражен благородным самообладанием, с которым американские вдовушки скрывали свои душевные страдания от посторонних глаз. Молодые вдовы других национальностей целыми неделями ходят в виде олицетворения печали, и никто никогда не может подметить на их лицах даже подобия улыбки. Вдовы же американские, четырнадцать счетом, лично мне знакомые, потому что я жил бок о бок с ними, храбро старались быть веселыми, хотя им, наверное, это было очень нелегко. Какой пример для каждой европейской вдовы! Я иногда проводил в обществе тех четырнадцати вдовушек целые дни, начиная с утренней прогулки, переходя затем к полднику, чаю, обеду и вечеринке с танцами, и ни разу не мог подметить ни у одной из них ничего такого, что свидетельствовало бы о мучительных чувствах и мыслях, таившихся внутри них.

Я переносил свои взоры от матерей к детям и опять должен был удивляться. Глядя на спокойные и веселые розовые личики американских сироток, я начинал понимать секрет успеха Америки. Разумеется, как не перевернуть весь мир вверх тормашками, когда имеешь таких выдержанных, чисто по-спартански тренированных граждан! Наши британские дети с ума сходят по какой-нибудь потерянной шестипенсовой монете, а эти маленькие американцы и американочки потеряли отца, и то нисколько не кажутся огорченными. Такое обуздание чувств граничит уже с геройством.

Как-то раз я необдуманно осведомился у одной из американских девочек о здоровье ее отца и в тот же момент, опомнившись, готов был откусить себе язык. Ведь у бедняжки не было уже отца, и я нечаянно коснулся больного места этого юного существа! Но девочка не залилась слезами, как можно было ожидать, судя по рассказам из детской жизни, а совершенно спокойно ответила мне:

— Благодарю вас, сэр. Папа чувствует себя отлично.

— О да! — горячо подхватил я, сам чуть не плача от умиления. — Я уверен, что ваш папа чувствует себя так хорошо, как заслужил этого, и что когда-нибудь вы вновь с ним увидитесь.

— Конечно, увижусь, — подхватила девочка, и мне показалось, что личико ее осветилось лучом радости. — Мама говорит, что ей надоело быть тут одной, без папы, и она думает вернуться со мной к нему.

Глубоко потрясенный, я поспешил отвернуться от девочки, чтобы не показать ей своей слабости, которая должна была быть постыдной в ее глазах. Бедная вдова! Как она тосковала о муже! Как она стремилась скорее соединиться с ним в том, последнем жилище! И даже своего ребенка… Я не мог додумать этой грустной мысли и как сумасшедший бросился бежать от великого в своей трогательной наивности ребенка.

Мне особенно было жаль одну из американских вдовушек, миловидную миссис А. Она приехала на чужбину недавно, последней из всех четырнадцати, и горе ее поэтому должно было быть совсем свежим. И никто из многочисленных посетителей, ежедневно пользовавшихся ее гостеприимством, никогда, насколько мне было известно, не утешал ее, не высказывал сожаления о ее горькой участи. Это казалось мне прямо жестоким и бесчеловечным. Говорят, переполненное скорбью, печалью и отчаянием сердце, не находящее исхода своим мучительным чувствам, не выносит и разрывается. Этого я не мог допустить, не попробовав хоть немного облегчить тяжелое горе неутешной вдовы. Улучив момент, я подсел к ней и участливо спросил:

— Вы давно уже здесь, в Дрездене?

— Около пяти лет, — ответила она.

Пять лет! а я думал — пять месяцев. Но это не уменьшило моей симпатии и моего сочувствия к несчастной.

— И все это время вы тут одни? — продолжал я тоном, вызывающим на откровенность.

— О нет, вовсе не одна! — возразила она с резнувшею меня по сердцу покорностью. — Ведь со мною мои дети. Кроме того, меня не оставляют и добрые друзья, которых, слава богу, набралось немало за эти пять лет, и время благодаря им проходит у меня незаметно. Потом здесь есть и опера, и симфонические концерты, и танцевальные вечера по подписке, и картинная галерея, и прочее… Нет, было бы грешно, если бы я стала жаловаться на одиночество, — заключила она.

— Гм… Все это прекрасно, — согласился я, — но разве вам не тягостно отсутствие вашего супруга?

Сам не знаю, как я мог решиться так прямо поставить этот вопрос. Я хотел как-нибудь иначе заставить свою собеседницу открыть мне свою душу, чтобы ей было легче, но не сумел. По миловидному лицу американки пробежало облачко, и она отрывисто проговорила:

— Пожалуйста, не говорите о муже: слишком грустно для меня вспоминать о нем.

Но я, точно сорвавшийся с привязи молодой резвый конь, уже не мог остановиться. Закусив удила, я понесся дальше и так же неожиданно для себя выпалил второй решительный вопрос:

— Отчего он, бедный, умер у вас?

Миссис А. окинула меня таким взглядом, которого я никогда не забуду.

— Мой муж… умер?! — крикнула она звенящим голосом. — Кто вам сказал это?

— Простите… я действительно думал… не знал… — совсем растерявшись, бормотал я, не зная, куда деваться от смущения.

— А может быть, тут потихоньку от меня идут такие разговоры? — продолжала миссис А. — Может статься, кто-нибудь из наших даже получил известие… Скажите прямо, — молящим тоном обратилась она ко мне.

— Никто не говорил, — уверял я. — Но я полагал…

— Так это ваше собственное умозаключение? Ошиблись, друг мой, сильно ошиблись! Насколько мне до сих пор известно, мой муж здравствует и благоденствует.

Я сказал, что мне очень жаль — не то, конечно, что ее муж здравствует и благоденствует, а то, что я, по своей искренней симпатии к ней, нечаянно задел такой щекотливый предмет.

— Какой щекотливый предмет? — спросила моя собеседница.

— Да вашего супруга, — пояснил я.

— Господи, да почему же он у вас попал в щекотливые предметы? — недоумевала она, опять начиная волноваться и подозрительно глядя на меня.

— Да ведь, судя по всему, вы с ним не сошлись характерами, и наверное… не по своей вине, — старался я выпутаться из создавшегося неловкого положения.

— Ну и это вы совсем напрасно заключили, мой друг, — отрезала она. — Если вы не хотите серьезно поссориться со мной, то никогда не смейте думать что-нибудь дурное о моем муже. Он очень хороший человек и ровно ничем не провинился передо мной.

— Почему же вы в таком случае развелись с ним? — не утерпел я, чтобы не задать этого третьего, еще более щекотливого вопроса.

Я до такой степени был сбит с толку этой семейной загадкой, что никак не мог спокойно решить ее, не роняя при этом своего достоинства. Бывают же такие глупые положения!

Нисколько времени миссис А. сидела молча, очевидно, соображая, как ей поступить: выбранить и прогнать меня, или разыграть жестоко обиженную и расплакаться, или, наконец, принять все в шутку и рассмеяться. Она решилась на последнее и, громко захохотав, вскричала:

— Час от часу не легче! Теперь вот уж и о разводе зафантазировали… Не понимаю, что с вами сегодня сделалось, какая муха вас укусила, что вы понесли такую околесицу? Успокойтесь, мы с мужем и не думали разводиться… да, наверное, никогда и не подумаем.

— Очень рад, — ответил я, стараясь скрыть свое смущение и придавая себе вид самого отчаянного сорвиголовы.

Раз вляпавшись в такой конфуз, я хотел, по крайней мере, извлечь что-нибудь интересное, добравшись до дна этой сильно заинтриговывавшей меня тайны.

— Но в чем же тогда у вас дело, если ваш муж не умер и вы с ним не разведены? Где же он? — с храбростью отчаяния лез я напролом.

— Конечно, у себя дома. Где же ему еще быть? — ответила американка.

— Где же это у себя?

— Да, разумеется, у нас на родине, в Америке…

— А что же он там делает? — не унимался я, оглядывая богатую и уютную обстановку гостиной, в которой сидел, и невольно мысленно высчитывая, сколько должна стоить одна она в обширной квартире, занимаемой предполагаемою вдовушкой. Если и у ее мужа такая же обстановка, а может быть, и еще лучше, сколько же тогда стоит ему удовольствие жить на два дома!

— Почем я знаю, что он там теперь делает? — уже совершенно просто ответила миссис А., как бы против своей воли поддаваясь моей упорной настойчивости. — Что люди обыкновенно делают дома, то, наверное, делает и мой муж.