Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа
– Во-первых, ты должен хорошо учиться, а у тебя очень неважные отметки. Во-вторых, ты должен хорошо себя вести, быть всегда опрятным, подтянутым, быть хорошим товарищем. Я уверена, что тогда Аня обратит на тебя внимание.
– А если Чернов тоже будет хорошо учиться и будет подтянутым?
– А он такой и есть. Вот потому он и пользуется успехом. А ты будь лучше. Я думаю, что это, пожалуй, единственный способ.
С этого вечера я стал следить за собой. Я каждый день чистил ботинки, причесывался, следил за ногтями и старался не пачкать костюм. Я приналег на математику и даже получил по письменной пятерку, чем очень удивил Марию Владимировну.
– Я ставлю тебе пятерку, Володя, и я сама себе не верю, – сказал она, – но я рада.
А я был не рад. Ничто не помогало. Я узнал, что в субботу Аня ходила с Сашкой в "Элит" на кинокартину "Королева устриц".
Я переживал. Я даже попробовал пригласить в кино Нину Седерстрем. Но когда мы выходили из кино, я увидел Аню с Сашей и проклял свою затею с кинематографом. Нина Седерстрем была чудная девочка, ко я любил Аню, я сходил с ума и не мог больше ни о ком думать.
Близился день моего рождения. Мне исполнялось 14 лет, и мама разрешила мне пригласить к себе ребят:
Бобку Рабиновича, Леню Селиванова, Павлушу Старицкого, Шуру Навяжского, Таню Чиркину, Таю Герасимову, Иру Дружинину, Эллу Бухштаб и, конечно, Аню Труфанову. Я подошел к ней на большой перемене и сказал:
– Я знаю, что ты ко мне плохо относишься, но завтра мне исполнится четырнадцать лет и я приглашаю к себе ребят. Если ты придешь, для меня это будет праздник, а если не придешь – праздника не будет.
Аня сказала:
– Хорошо, я приду.
И она пришла в белом праздничном платье с голубым бантом и принесла мне в подарок сказки Андерсена. Она сама была как из сказки, я танцевал с ней падепатинер, и мы играли в фанты.
Селиванов предложил играть в фанты с поцелуями, но девочки отказались. Все, кроме Таи Герасимовой.
Она не возражала, но все начали кричать, а мама сказала, что поцелуи – это не игра, и на этом все кончилось.
Но я все равно был счастлив. Аня была со мной, она смеялась, танцевала, я ей подкладывал на блюдце клюквенное варенье, и никто не стоял на моем пути.
В десять часов гости начали расходиться. Я сказал Ане, что провожу ее.
– Спасибо, не надо, – сказала она, – меня ждет у парадного Саша Чернов.
Саша Чернов у моего парадного! – это был удар, который я не мог пережить.
– Все! – сказал я. – Больше я тебя не люблю.
Аня ушла. Я видел в окно, как к ней подбежал Сашка, и у меня потемнело в глазах. Я готов был убить их обоих, но под рукой не оказалось пистолета.
На этом оборвалась моя первая любовь. Я стер с руки химическую надпись, но никак не мог стереть ее с парты. И если эта парта еще стоит в моем бывшем классе или где-нибудь в школе, я убежден, что на ней можно найти эти двенадцать заветных букв: "Аня Труфанова".
ЧТОБ Я КОГДА-НИБУДЬ ЕЩЕ ПОШЕЛ!..
В воскресенье днем ко мне пришли Леня Селиванов и Яша Березин.
– Тебя выпустят из дома? – спросил Леня.
– Мне разрешили гулять до шести часов.
– Превосходно. Одевайся, и мы идем. Нужно иметь с собой полтинник. А еще лучше два рубля.
– У меня есть сорок копеек.
– Это не деньги. С ними нечего делать. Попроси у родителей полтора рубля.
– Что я им объясню?
– Объяснять им нельзя. Они взрослые люди и сами должны понять. Попроси на трамвай.
– На трамвай – это жалкие копейки, – сказал Яшка. – Это ничего не даст.
– Ладно, – решил Ленька. – Твои сорок, мой рубль, и еще у Яшки семьдесят пять копеек, итого два пятнадцать. С этим можно начинать. Пошли.
– А куда мы идем? – спросил я.
Леня оглянулся, увидел, что в передней никого нет, и прошептал:
– Мы едем на бега.
– А нас пустят?
– Если будем держаться солидней и впереди пойдет Яша, ослепляя своими веснушками, пустят.
– А что мы там будем делать?
– Будем играть на тотализаторе, – сказал Селиванов. – Поставим в кассу полтинник, а можем взять сто рублей. В случае большой удачи – даже триста, – сказал он, замирая. – В особенности если поставим "нах дурака".
– Как это "на дурака"? – спросил я.
– Узнаешь на месте. Едем. Надо спешить, чтобы поспеть к первому заезду.
Маме я сказал, что мы идем гулять на Елагин остров.
– Только смотри не простудись.
– Мы будем себя беречь, – заявил я.
Это был 1925 год. Ленинградский ипподром был излюбленным местом владельцев частных магазинов, спекулянтов (это ведь был нэп!), так называемых "темных элементов", видных городских адвокатов, всяких "бывших людей" и актерской богемы.
Трибуны были заполнены людьми, причем многие не сидели на месте, а почему-то куда-то убегали и возвращались (они бегали к кассам тотализатора ставить на лошадей). Какие-то сосредоточенные мужчины и женщины нервно листали старые программки бегов, выискивая имена бегущих сегодня лошадей и дознаваясь, с какой скоростью они бежали в заездах прошлого года и сколь быстро бежали их отцы и матери, дедушки и бабушки пять и шесть лет назад. Что-то прикидывали, высчитывали и бежали к кассам…
Трибуны шумели, шептались и жили своей жизнью.
Многие толклись у прокуренного буфета, пили вино и пиво.
Знатоки лошадей толпились у барьера, наблюдая, как наездники проводят лошадей перед гитом (так называется состязание). Они подмечали, как бежит лошадь, какой у нее шаг, как она выносит ноги, нервничает она или нет, спокойна ли, не крутит ли головой, не сбоит ли, и какое настроение у наездника. И волнение зрителей явно передавалось лошадям. Они вздрагивали, начинали нести, ржали, фыркали или вдруг, ни с того ни с сего, останавливались.
А на втором этаже трибуны в застекленной судейской собирались судьи и стояло облако дыма от папирос.
Мы пробирались между скамей трибуны, ища места поближе к барьеру, прислушиваясь к непонятным нам, загадочным разговорам:
– Лично у меня большая надежда на Игривого дядю. Он ведь от Трагика и Психеи, а Психея выиграла большое дерби в ноябре прошлого года.
– А я ставлю на Георгина. Как-никак его мать Мессалина, а дед – Марабу второй.
– Вы обратили внимание, как прошел второй гит Мотылек? Он показал две и четыре. А махом он прошел так, что никого не было видно.
– Матвей Савельевич сказал мне совершенно конфиденциально, что Отливанкин сказал его приятелю, что, по всем данным, сегодня отличится Му-му, ибо Робеспьер не в форме.
– Вы, Алла Петровна, всегда верите слухам. В прошлое воскресенье я из-за вас проиграл двадцать рублей, а не послушай я вас, я бы поставила на Звезду балета и взяла бы сто пятьдесят. Пожалуйста, ничего мне не советуйте, я сама родилась на конюшне. Оставьте, оставьте, я играю на Карфагена…
– А в тысяча девятьсот шестнадцатом году Гребешок на выступлении в Вене оставил позади Лиру, Чародея и пришел ноздря в ноздрю с Краковяком. А Медея – внучка Гребешка. Она от Медузы Горгоны и Гелиотропа. И едет на ней сам Горбуша…
Мы сели у самого барьера, и Леня сказал:
– Для начала поставим полтинник. Надо только решить, на кого.
Яша достал программочку, и мы прочли, что в первом заезде идут Му-му, Георгин, Игривый дядя и Плебесцит.
– Я бы поставил на Игривого, – сказал я.
– А я бы пропустил первый заезд и посмотрел, как это все происходит, – сказал Леня. – А может быть, вообще поставим на дубль. Поясню: это на двух сразу – какая придет первой и какая второй. Подумаем.
Мы согласились.
На поле выехали участники заезда номер один.
Впереди шла гнедая лошадка со щитками у глаз, чтобы не испугалась движения на трибунах. Она бежала ровным, спокойным шагом, не отличаясь особой красотой, и наездник в коляске был хилый старичок с бородкой. Компания не внушала доверия.
За ним шел вороной, высокий красавец, который рвался вперед. У него вздрагивали ноздри, он шел, как балерина, вытягивая шею и весь вытягиваясь, как бы раздвигаясь на ходу, и молодой наездник все время сдерживал его, натягивая вожжи.
Нам понравилась лошадь, на которой висел, подпрыгивая на спине, номер 3. Лошадь именовалась "Игривый дядя", а наездник Матвеевым. На нем отлично сидела его белая с розовым куртка и лихо была надвинута на лоб кепка.
– Зверь, а не лошадь! – восторженно воскликнул Яша Березин. – Все тащатся кое-как, а наш Дядя – поздравьте вашу тетю!
Мы очень развеселились и уже предвкушали свой выигрыш.
Опять прозвенел колокол, и лошади опять развернулись и пошли на старт. И опять наш Дядя вырвался вперед и оставил всех позади, не сумев выровнять строй на старте. И опять всех лошадей вернули.
– Наш Дядя не дремлет, – заявил я.
Еще два раза лошадей возвращали и наконец на пятый раз их пустили. Начались гонки.
Первым мчался Дядя. Он вытянул корпус и летел стрелой.
