О. Генри - Под лежачий камень (сборник)
Иногда, фантазируя, я рисую такую картину. Волхвы оставляют стада, чтобы идти за вифлеемской звездой. Среди них долговязый юнец; он только недавно начал учиться пастушеству. «Слушай, Бобби, — они говорят, — мы идем за звездой, разузнать, что случилось. Если действительно там Рождество, нет смысла его пропускать. Ну а ты до волхва не дорос, да и дар купить тебе не на что. Так что лучше побудь пока тут, пригляди за стадами».
Гарри Стикни — потомок того пастуха, который смотрел за стадами.
Однако вернемся к рассказу. Стикни звонил у подъезда под номером 45. Он, конечно, забыл свой ключ.
Дверь открылась. На пороге была миссис Кэннон. Придерживая кофту у самого горла, она глядела на Стикни, подобно Горгоне, своим желтым и мутным взором.
(Чтобы никто не подумал, что я скуплюсь на рассказы, вот вам еще один, новелла в новелле. Квартирант, живший в доме под номером 47 и известный своими шотландскими склонностями (не скажу, чтобы он выходил на прогулку в клетчатой юбочке, зато был сердечно привязан к шотландскому виски), призадумался как-то над тем, что получится, если два человека зазвонят одновременно один в 43-й дом, другой в 47-й. Его взору предстало видение двух половин миссис Кэннон, открывающих порознь двум посетителям две разные двери и придерживающих — каждая — у горла рукой свою половину кофты. Нервы шотландца не выдержали, его увезли санитары.)
— Добрый вечер, — промямлил Стикни, оставляя на коврике в холле мокрый и грязный след. — Не пойму, снег пошел, что ли?
— Вы забыли свой ключ, — сказала ему…
(Здесь рукопись обрывается).
Слуга-бессребреник
Перевод Л. Каневского.
Я значительно обогатился, познакомившись с четырьмя журналистами. Редкое везение — они мои ходячие энциклопедии, друзья, менторы и порой банкиры. Но время от времени каждый из них хватается за годный для печати случай в панораме нашей быстротекущей жизни и, подвергнув его репортерской обработке, отсылает свое сочинение в газету. И вот тут-то для меня начинается самое смешное. Ибо каждый из них, в силу своих способностей и подготовки, сообщая об одном и том же, представляет совершенно иную грань драгоценного камня под названием «жизнь».
Один описывает, предположим, что квартиру мадам Андре Макарте ограбили шестеро взломщиков, которые проникли в нее по дымоходу, похитили украшенную рубинами тиару стоимостью две тысячи долларов и чемпиона-шпица за пятьсот долларов, который (в нарушение законодательства о недопущении мокрот) свободно разгуливал по холлам апартаментов Вуттапеситуккесановертунквет.
Второй мой «малый» сообщает, что когда в снимаемых миссис Энди Маккарти апартаментах тихо-мирно шла дружеская игра, типа безик, одна из гостий, леди по имени Руби О’Хара, спустила с шести лестничных пролетов грабителя, где он и был крепко-накрепко связан под присмотром английского бульдога стоимостью две тысячи долларов и толпы возбужденных зевак, общей численностью человек пятьсот.
Мой третий приятель-хроникер разворачивает сюжет этого события на свой, удачный лад: на газетной странице вы читаете, что дом Антонио Макартини был взорван ровно в шесть часов утра обществом «Черная рука», после того как он ответил отказом положить две тысячи долларов в водосточную трубу на углу одной из улиц, в результате взрыва был убит шпиц померанской породы стоимостью пятьсот долларов, любимец маленькой дочери Олдермана Рубитара.
Четвертый мой любитель сенсаций, не долго думая, состряпал на основании этого историю о том, что когда аудитория из двух тысяч восторженных любителей музыки слушала фортепианный концерт Рубинштейна на Шестой улице, какая-то женщина, которая назвалась мисс Эндрю мистера Картера, бросила кирпич и разбила им зеркальное стекло стоимостью пятьсот долларов.
Жена мистера Картера утверждала, что кто-то в этом билдинге украл у нее собаку.
Разночтения в изложении дневных событий не должны никого удивлять. Несомненно, чтения одной газеты вполне достаточно, чтобы любой мужчина припал к своей утренней фляжке, избегая улыбчивой ненависти, ярко выраженной в глазах его супруги. Но если он глуп настолько, что начнет читать все четыре, то в этом он будет не мудрее самого уважаемого критика.
Помню, — и вы, наверное, тоже, — как я прочел одну притчу о талантах. Процветающий гражданин, собравшийся в далекую страну, перед путешествием распределял свое состояние между слугами. Первому он дает пять талантов, второму — два, третьему — один; в общем, каждому по способностям, как говорится в тексте. У этой притчи есть две версии, а может, и не две, а больше, кто знает.
Когда процветающий гражданин возвращается домой, он требует от слуг отчета. Два слуги отнесли свои таланты ростовщику и получили прибыль в сто процентов. Очень хорошо. Тот, который не помышлял о прибыли, просто зарыл свой талант в землю, а когда хозяин потребовал, он его вырыл и вернул ему.
Вот вам поистине предмет для подражания страховым компаниям и банкам! В одной версии мы читаем, что он завернул талант в салфетку и спрятал его. Но рассказчик уведомляет нас, что упомянутый талант весил 750 унций серебра, то есть его стоимость была около 900 долларов. Поэтому тот хроникер, который упоминает о салфетке, должен был либо сократить сумму депозита, либо попытаться объяснить, какого же веса была эта салфетка в те дни. Поэтому, как мы замечаем, он в своей версии использует слово «фунт» вместо слова «талант».
Фунт серебра можно очень легко спрятать и унести в салфетке, об этом вам скажет любой привратник в отеле или официант.
Но давайте отойдем от наших баранов.
Когда процветающий горожанин-богач увидел, что этот слуга-бессребреник, которому он дал один талант, возвращает ему ровно столько — один талант, он впал в ярость, как любой мультимиллионер, обнаруживший, что кто-то прячется у него под кроватью и громко оценивает его имущество для взимания с него налога. Он приказывает бросить незадачливого слугу в темницу, предварительно отняв у того талант и отдав его финансисту с надеждой получить стопроцентную прибыль, произнеся при этом странные пословицы, типа: «У того, у кого ничего нет, нельзя взять и того, что у него есть». Что приблизительно подразумевает: «На нет и суда нет».
А теперь внимательнее разглядывайте нити параболы, ее аллегоричность, ее повествовательность, посмотрите, куда она вас приведет, или сами можете остановить свое внимание на небольшом рассказе о Клифе Макговане и его одном таланте. Нужно следить за определением, и вот появляются обычные актеры. Талант — дар, способность, особое свойство, сила, достижение природное или благоприобретенное (Притча заимствована из Евангелия по Матфею, XXXV, 14–30).
Сегодня в Нью-Йорке, как полагают, живут 125 000 живых существ, которые готовят себя к сцене. В это число не входят моржи, свиньи, собаки, слоны, боксеры, Кармен, ясновидящие и японские борцы. Число таковых достигает четырех миллионов. Из всего этого количества выживет не больше тысячи.
Девятьсот из них достигнут зенита славы, когда они, в какой-то мере еще сомневаясь, будут тыкать шляпной булавкой в фотографию всей сцены с горделивыми словами: «Видите, вот это — я!»
Восемьдесят из них в ярко-красных придворных костюмах эпохи Людовика XIV будут приветствовать королеву мифических островов Парпау несколькими хорошо заученными словами, задирая свой покрасневший нос перед остальными девятистами.
Десятеро, в маленьких кружевных капотах, будут выбивать пыль из ибсеновской мебели в течение шести минут после поднятия занавеса.
Девять добьются радиосетей и будут своими мускулами, своим искусством, глазами, руками, голосом, остроумием, мозгами, ногами и пятками штурмовать последние рубежи, ведущие к царству звезд.
Только один унаследует Бродвей. Так проходит земная слава.
Клиф Макгован и Мэк Макгован были двоюродными братьями. Они были людьми талантливыми и жили на Вест-Сайде. Пение, танец, подражание, трюковые номера на велосипедах, бокс, комедия на немецком или ирландском диалекте, ловкость рук, хождение по канату, жонглирование на подбородке — все им давалось с такой же легкостью, с какой вам удается скрыть свое истинное настроение или обмануть вашего кредитора, шмыгнув через вращающиеся двери хорошо освещенного кафе, если и вы принадлежите ко второй половине великих престидижитаторов, к народу.
Они были худыми, бледными юношами, умеющими держать себя в руках, их ногти всегда были безукоризненно чистыми и всегда сияли лаком, а швы на костюмах безупречно исполненными по мастерству. Разговаривали они такими короткими фразами, по сравнению с которыми предложения Киплинга казались такими длинными, как речь в суде.
Они обладали особым темпераментом и посему не работали. В любой час после полудня вы могли встретить их на Восьмой авеню или перед парикмахерской Спинелли, в заведении Майка Дунгана или в отеле «Лимерик», где они начищали ноготок на указательном пальце выцветшим шелковым носовым платком.
