Андрей Яхонтов - Учебник жизни для дураков

«А как же большой, огромный мир, который расстилается вокруг?» — вправе спросить вы. Что ж, как расстилался, так и расстилается, так и будет расстилаться. Но вы-то какое имеете к этому огромному миру отношение? Вы останетесь на раз и навсегда отведенном вам пятачке.

Мнится: тебя ожидают встречи со столькими интересными людьми… Актерами… Звездами сцены… Художниками и литераторами… Встречи с вашим будущим недалеким начальником, вот что вас ожидает. И это еще хорошо, если он окажется добрячком… Прискорбно, конечно, но надо смотреть правде в глаза.

Верится: столько интересных книг предстоит прочесть… Охолонитесь, у вас и времени не останется для чтения. То, что прочтете в юности, то и осядет в вашей памяти, этим багажом и будете пробавляться до конца дней.

* ВОТ ПОЧЕМУ ОЧЕНЬ ВАЖНО, ЧТОБЫ УЧЕБНИК ЖИЗНИ ДЛЯ ДУРАКОВ БЫЛ ВАМИ ПРОЧИТАН, ПОКА ВЫ ЕЩЕ НЕ ДОСТИГЛИ ПРЕКЛОННОГО ВОЗРАСТА!

Мы посидели, повспоминали. Маркофьев достал из шкафа бутылку разведенного спирта и наполнил два граненых стакана до краев.

— За встречу, — сказал он. И махнул первым.

Пить я не хотел, да и не в моих привычках было пить спирт стаканами и без закуски, но я же должен было соответствовать ситуации. Не мог же я обидеть друга, который к тому же обещал мне помочь… И проявлял гостеприимство. Маркофьев толкал меня под локоть, подбадривая и давая понять, что я должен быть молодцом.

* НИКОГДА НЕ ДЕЛАЙТЕ ТОГО, ЧЕГО ВАМ НЕ ХОЧЕТСЯ ДЕЛАТЬ. И ПЛЕВАТЬ, КАКОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ВЫ ПРОИЗВЕДЕТЕ И КОМУ НЕ ПОНРАВИТЕСЬ. ХОТЬ ВСЕМ ПОГОЛОВНО, ВАМ-ТО ЧТО ЗА ДЕЛО? А ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ БУДУТ БОЛЬШЕ УВАЖАТЬ.

Потом мы еще выпили. И еще. Причем опять, не закусывая. После чего Маркофьев опрокинулся на диван и захрапел, а я, распираемый сознанием собственной значимости и могущества, каких прежде никогда не испытывал — еще бы! я запросто мог устроить мальчишку в институт? я пил спирт стаканами! разве такое под силу слабаку? — вышел на улицу, качаясь и не зная, в какое русло направить бурлившую во мне энергию. Вариантов было несколько. Поехать к родителям и выяснить: почему бы им не предложить мне хотя бы на время машину, которой они все равно не пользуются, а я бы мог возить дочку в детский садик (о чем давно твердила мне Маргарита). Поехать на работу и задать руководству один-единственный вопрос: когда мне прибавят зарплату? Поехать к теще и тестю и спросить: с какой стати их родственник Миша остановился у меня, а не у них? Ну и, наконец, разобраться с самим этим родственником, предварительно объявив ему, что в институт он на этот раз поступит.

Так и не решив, куда направлюсь, я спустился в метро. Здесь, в тепле, меня сморило, в вагоне я задремал.

Вызволять меня из отделения приехали Маргарита и ее отец. «Наконец, хоть что-то человеческое в нем обнаружилось», — говорил он дочери, таща меня на себе, а я слушал, и волна блаженства и благодарности за эти слова разливалась по телу.

Я давно заметил, что живу по другим законом, чем многие другие. Мне, например, казалось неловким и даже стьщным давать взятку. А уж благодарить подарком знакомых — и вовсе, по моим представлениям, немыслимо. Как можно? Мы ведь должны все один другому помогать… Тем более, друзья… Кто же еще поможет, если не друг?

Но это — дурацкая логика. Логика умных — совсем другая. Надо учиться её постигать.

ПОЧЕМУ НЕ БРАТЬ, ЕСЛИ ДАЮТ? Можете найти хоть один аргумент в пользу обратного?

— Тут приходил знакомый, — рассказывал мне Мар-кофьев. — Просил устроить в наш институт его дочку. Ну, я назначил цену. Пустяковую, поскольку это для друга, — Маркофьев смотрел на меня внимательно, что-то, видимо, смущало его в моем молчании. — С друзей вообще беру минимум, — продолжал он. — Но этот болван отказался. Заявил, у него таких денег нет. — Маркофьев опять пристально на меня смотрел. — Правда, странно, — говорил он. — За счастье ребенка ничего не пожалеешь… Займешь и перезаймешь, продашь последнее. А вот, оказывается, есть люди, которые этого не понимают! — с горечью восклицал он.

* ТОЛЬКО ГЛУПЫМ КАЖЕТСЯ ГЛУПЫМ ГНАТЬСЯ ЗА МАТЕРИАЛЬНЫМИ БЛАГАМИ И ПРИУМНОЖЕНИЕМ ЛИЧНОГО БОГАТСТВА (которое по их мнению, после смерти все равно с собой не захватишь). А УМНЫЕ — НИЧЕГО, НЕ ОТКАЗЫВАЮТСЯ ОТ ТЕХ РАДОСТЕЙ ЖИЗНИ, КОТОРЫЕ УСТУПАЮТ ИМ ВИТАЮЩИЕ В ОБЛАКАХ ДУРАКИ.

Ну, решайте же, кто вы — дурак или умный!

Если умный — надо все, что само идет в руки*, БРАТЬ! БРАТЬ! БРАТЬ! ХВАТАТЬ! А что не идет — все равно пытаться прикарманить. Присвоить. Заполучить.

Примечание: Правило распространяется на чужих жен и мужей.

За поступление Миши в институт Маркофьев и взял-то с меня всего ничего. Но об этом речь впереди.

Как и было условлено, мы отправились в ресторан. Я пришел с Маргаритой, Маркофьев явился один. И не просто один. А загадочно один. И весь вечер оставался печален, большей частью молчал, на вопросы отвечал рассеянно и невпопад. Когда заиграл оркестр, пригласил Маргариту потанцевать.

* НИКОГДА, СЛЫШИТЕ, НИКОГДА НЕ ВОДИТЕ ЖЕН В РЕСТОРАН. Пусть сидят дома — там их место.

Теперь я вас спрошу: могла ли Маргарита его не полюбить? Его — обладателя прямо-таки демонической внешности, его, загадочного и печального, громко хохочущего, ковыряющего зубочисткой под ногтями, а потом снова лезущего ею в рот, курчавого, небритого, с мешками под глазами и в измятом, засаленном, пятнистом от многажды пролитого вина и опрокинутого соуса костюме, с восковыми от застывшего жира подтеками на лацканах и брюках? Скажите: можно ли было его не полюбить?

— ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЙ ЧЕЛОВЕК, — говорил Маркофьев, — НЕ ТОТ, КТО НЕ ПРОЛИВАЕТ СОУС НА СКАТЕРТЬ, А ТОТ, КТО ПЕРВЫМ УСПЕВАЕТ СКАЗАТЬ, ЧТО ЭТОГО НЕ ЗАМЕТИЛ…

Нет, Маргарита вот именно должна была его полюбить.

Его, улыбчивого и грустного, возвышенного и шебутного, безмятежного внешне и мятежного духом. Его размашистость и разбросанность. Широкую его натуру, одним словом…

Я обалдевал от свободы, неторопливости и непринужденности его жизни.

— Встретимся, попьем пива? — спрашивал он.

Я начинал лихорадочно метаться. Мне надо было задержаться на работе. Я должен был вовремя сдать служебную справку и отчет. Кроме того — должен был успеть в магазин. Чем бы иначе я накормил собаку? Да и для себя, Кати и Маргариты надо было приготовить ужин.

Если я ничего не успевал купить и приходил домой голодным, то заглядывать в холодильник было бессмысленно. Маргарита делала страшные глаза.

— Ты чего там шаришь? — кричала она. — Мало того, что явился с пустыми руками, так хочешь еще отобрать у нас последнее!

— Но я голоден, — начинал смущенно оправдываться я.

— А почему тогда не позаботился ни о чем заранее? — возражала она. — Надо было поесть на работе.

В буфете. Или забежать в столовую. Ты, может, думаешь, я, на ночь глядя, стану готовить тебе разносолы и деликатесы? Нет, батрачить я не нанималась!

Взмыленный, с сумками и пакетами, я прибегал в бар, где назначил мне встречу Маркофьев. И, пока он расслабленно наслаждался хмельным напитком и кайфовал, я, поминутно зыря на часы, опрокидывал в себя кружку-другую безо всякого смакования и удовольствия. Дурно пьянел. Покрывался испариной. Заморенно зевал. Маркофьев получал радость от каждого мгновения бытия, а я даже не замечал, что живу.

Иногда он вообще не приходил туда, где мы договаривались увидеться. Я ждал его, потом начинал разыскивать, звонил по бесчисленным новым номерам телефонов, которые он мне диктовал или записывал на клочках бумажки. Женщины с грубыми или тонюсенькими голосами отвечали мне удивленно:

— Он еще спит…

— Разбудите, — требовал я. — Мы договорились встретиться, это очень важное для него свидание, он просил меня подготовить тезисы лекции, которую ему завтра читать, я привез текст…

Я горячился и в конце концов мне удавалось убедить собеседниц в действительной важности того, о чем хлопочу — ведь придут студенты, соберется профессорско-преподавательский состав, нельзя же обмануть ожиданий стольких людей! Тонкоголосые, сладкоголосые и басистые подруги Маркофьева пасовали перед моей настойчивостью и отправлялись вырывать его из объятий Морфея. Через некоторое, порой весьма продолжительное, время он сам брал трубку и, недовольно бурча, осведомлялся: что стряслось?

Я повторял свои объяснения: завтра лекция, ты выступаешь, ты разве забыл?

Я беспокоился, а он оставался безмятежен. Вздыхал, зевал, видимо, чесался или протирал глаза.

— А сколько времени?

— Три часа дня! — выпаливал я. — Как ты можешь так долго дрыхнуть?