Сергей Прокопьев - Ёксель-моксель
Надька сама не колдыряет. Мужикам продает. Витька Стукалов всегда хихикает: «Че, парни, какую сегодня пьем — сосковую или лобковую?»
Ксенофонтыч любую бы взял. Как на зло, Надька неделю назад в отпуск свалила.
В горестных раздумьях о клинообразной ситуации тащился Ксенофонтыч на завод. Пока не уперся печальным взором в рекламный щит со смазливой девицей и надписью: «Красота спасет мир».
«Ё-е-е!.. — остолбенел Ксенофонтыч. — А ведь спасет».
И купил пол-литровую бутылку водки.
— Можно? — спросил у кабинщицы.
— Конечно-конечно! — в неподобающей для стража режима лирической улыбке расплылась охранница.
«Живем», — переступил порог цеха Ксенофонтыч.
— Че лыбишься? — грубо одернул Витька Стукалов.
Он был в висельном настрое, как и Саня Ганов, по прозвищу Белый за белобрысость.
Вместе с Ксенофонтычем они вчера устроили гулево за проходной.
Но делиться внесенным лекарством Ксенофонтыч не собирался. Тут всяк своя ручка.
Наметанным глазом через пару часов Белый и Стукалов заметили — кореш темнит.
— Откуда у меня, мужики! — разводил руками Ксенофонтыч.
Начальник тоже, подозрительно зыркая, зачастил мимо станка Ксенофонтыча. Он вчера был свидетелем, как славная троица вывалила из павильона, что у завода, у каждого по бутылке водки и по «полторашке» пива. Уж кто-кто, а начальник на своей шкуре знал, как оно на следующий день после такого набора. Водка без пива — деньги на ветер. Но и башка потом не дай Бог. У Ксенофонтыча она, судя по веселым глазкам, была вполне ничего. Румяненький… И даже насвистывал: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море».
Начальник, улучшив момент, слазил в шкафчик Ксенофонтыча. Обшарил в раздевалке пыльное, все в бычках, пространство за батареями. Проверил бесхозные шкафчики, цех наполовину сократился за последние годы. Нашел вполне пригодные голицы. Перевернул урну. Голицы пригодились мусор обратно складывать.
Белый со Стукаловым вели свой поиск. Они лучше знали захоронки. Проверили бачки в туалете. Нишу за пожарным щитом. Перевернули урну. Мусор оставили на полу. В курилке до дна разгребли ящик с песком…
А Ксенофонтыч уже напевал: «Живет моя отрада в высоком терему».
— Есть у гада! — ругался Белый.
— И к бабке не ходи! — поддержал Стукалов.
«Где-то прячет!» — точила мысль начальственную голову с кодом трезвости.
Куда бы ни шел Ксенофонтыч, в туалет или покурить, в соседний цех или раздевалку, всюду за ним крались вчерашние собутыльники и начальник.
До конца смены оставалось часа полтора, когда Белый прозрел.
— Че, так и пронес? — подбежал к станку Ксенофонтыча.
Схватил пол-литровую бутылку, стоящую на железной тумбочке. Даже этикетка была на месте. А в бутылке, упираясь стеблями в дно, над которым жидкости осталось на палец, пьяно цвели три садовые ромашки.
— Так и прошел? — сделал идиотское лицо Стукалов.
— Красота спасет нас! — ответил Ксенофонтыч.
— Убить тебя мало! — выкинул цветы Белый и приложился к горлышку.
— Что мы тут пьем, Ганов! — как из-под земли нарисовался начальник.
— Я думал вода! — сказал Ганов. — Обнаглели, в водку цветы ставить! Уборщица, наверное?
— Ты, Ганов, ври да не завирайся! — отобрал бутылку начальник.
— Дурак ты, Белый, — сказал Ксенофонтыч, — такую красоту обломал!
— А ты собирался каждый день в цех с цветами ходить?
— Ну, уж нет, — сказал начальник, — сейчас позвоню в охрану про букетный способ.
И заложил красоту стражам режима.
Но Ксенофонтыча не выдал.
Уважал рационализаторов.
В МОРОЗ И В СОЛНЦЕ
Полковник Иванов морщил репу, чесал родимую. Корячилась отставка. Мягче не скажешь. В затылок сопело молодое поколение, клацало зубами: освобождай должность! Нам тоже полковничья папаха вполне.
Сравнивать пенсион, пусть и полковника, с заработками здесь, на ракетном полигоне, не имело смысла.
Будь он дедом, который сдобный сухарик с чайком похрумкал и рад без ума, тогда куда ни шло. Тут пятидесяти еще не стукнуло. В расцвете сил. У супруги и того пуще цветение. На девять лет младше. Естественно, тоже не молодка двадцати пяти годков. Да еще хуже. У молодки весенний ветерок в голове сверистит, у этой — бабьей осенью потянуло. Засвербило во всех местах погоношиться напоследок. Шубами, драгоценными висюльками и другой лабудой… И дети к институтам подросли…
По агентурным данным лето полковник встретит на пенсионерской завалинке. Фуражку с золотым орлом придется поменять на картузик, шинель звезднопогонную — на пальтишко…
Остановить переодевание мог командир полигона. Генерал-лейтенант. Царь и бог данной местности. Несведущему может показаться, какой пустяк — всего две звезды между этими офицерами. На самом деле — пропасть, если ты рабочая лошадка, пусть и с полковничьими погонами. Прыгать через нее с протянутой рукой: не отправляйте в отставку! — дохлый номер. Требовался нетрадиционный подход. Но где его взять?
В официальной обстановке с командиром случалось неделями не сталкивался. Деловые вопросы замы решали. В неофициальной и подавно не доводилось. Не вхож был Иванов в охотничьи, рыбацкие и другие компании генерала.
А еще жила под кокардой у Иванова затаенная мечта об искусстве. Поставить домик рубленый в Подмосковье. Где на втором этаже с окнами во всю стену мастерскую оборудовать. И посвятить заключительную часть жизни рисовальному творчеству. Тридцать лет сукно шинели обрубало тягу к кисти. Можно еще лет несколько потерпеть, зато потом каждый день к мольберту…
А окна мастерской с видом на заречные дали…
Иванов, тяжело вздыхал, глядя на строевой лес, росший вокруг полигона. Корабельная сосна… Ели, как ракеты на старте… И здесь генерал, прецеденты имелись, мог поспособствовать купить по бросовой цене и переправить в нужное место вагон с исходным материалом для базы под свободное творчество.
В процессе чесания репы Иванов дочесался до осознания очевидного факта — командир полигона морж. Всегда купался до поздней осени. Нынешней зимой пошел дальше — в прорубь.
В первую попавшуюся генералу нырять, ежу понятно, не подобает. Заместитель по тылу специальную купель организовал. Рядом с коей построили добротный павильон, «буржуйкой» оснастили, к печке солдатика приставили, дабы командир мог комфортнее приготовиться к заплыву, одеться после студеной процедуры. В обязанности воина-истопника входило поддерживание поверхности проруби в штатном режиме. Козе понятно, не генералу ведь ломом об лед каждое утро дубасить.
Командир пропагандировал среди подчиненных здоровый до моржевания образ жизни. Однако никто не поддерживал начальника в столь нежарком деле. Полигон находился далеко не в субтропической зоне. В Архангельской области. Где зимой заворачивало за минус тридцать. Когда от одной мысли: в чем мать родила лезть в воду, — обморожение нежных частей тела начиналось. И хоть народ на полигоне жил не пугливого десятка — ракетчики, массовостью призыв в прорубь не поддерживали. Вообще никак.
«Надо присоединяться к генералу», — пришел к выводу Иванов.
Более теплого шанса втереться в доверие к командиру не приходило в озабоченную голову.
От такой мысли захотелось дополнительно пару кальсон натянуть. А был-то Иванов не южных кровей, корнями генеалогическими в Сибирь-матушку упирался.
Да известно: сибиряк не тот, который мороза не боится, а у которого шуба толще.
Хотя были в Сибири отчаянные люди. Иванов вынес из детства по сей день обжигающую память картину. Зимой по пути в школу, если бежал ко второму уроку, не раз видел убийственный номер. На улице колотун минус сорок, туман висит, редкая птаха живьем долетит до средины тротуара, даже солнце облаками обмоталось. У Иванова уши на шапке опущены, нос, многажды раз на хоккее обмороженный, варежкой прикрыт, а из панельного дома выходит тетя в легком, рукава по локоток, халатике с двумя ведрами воды. Верхнюю одежду скинула на приподъездную лавочку, в одном купальнике осталось, и ха! — ведро воды на себя. Ха! — второе. У Иванова глаза леденеют смотреть на такую картину, ей хоть бы хны: подхватила халатик и легкой трусцой в дом.
«Че я тогда не начал обливаться?» — подумал Иванов. И опять заныло под ложечкой от предчувствия: скоро-скоро менять китель на пиджачок, каракулевую папаху — на шапчонку.
Времени, постепенно входить в моржевой ритм, не было. Это когда сначала полгода ноги мыть прохладной водой, потом полгода обтираться влажным полотенцем… Такими темпами в самый раз на пенсионе и прыгнешь в прорубь. Да на кой ляд она тогда нужна будет?
Иванов готовился мысленно. Недели две. После чего в крещенские морозы достал из дальнего угла плавки и засеменил к озеру.
Всходило солнце, конькобежно перебирал ногами в лес лыжник… Мороз 27 градусов. Ерунда для северного человека, кабы в воду не лезть. Иванов не стал оголяться в павильоне. Свитер без погон, солдат может грудью встать на защиту моржовых апартаментов генерала. Про себя перекрестившись, Иванов обнажился до плавок метрах в десяти от проруби. Мороз с жадностью набросился на неожиданное лакомство.
