Юлий Ким - Ким Юлий Черсанович
А педагогическая моя карьера драматически оборвалась в 1968 году, так как к тому времени я уже три года числился в ряду отъявленных антисоветчиков, будучи читателем, распространителем, а то и автором разного рода вполне антисоветских произведений, а также сочинителем всяких ужасных песенок вроде «Монолога пьяного Брежнева». И меня от учительской работы категорически отставили, но работать в театре и кино не запретили — разумеется, до первого подвига. Отказаться от любимого дела я не смог, а так как работа в театре и кино абсолютно исключала какое-либо диссидентство, то пришлось отказываться от подвигов.
Кроме учительства мне заодно запретили выступать с концертами, таким образом, мне ничего не оставалось делать, как только и заниматься упомянутым любимым делом, то есть трудиться на кинотелетеатральном поприще, чему я и предался целиком и полностью. У меня появился псевдоним (Ю. Михайлов) — я придумал его на ходу, руководствуясь двумя соображениями: во-первых, особо не выпендриваться, а во-вторых, никого не повторять (а то был случай с драматургом А. Кузнецовым, чьи пьесы разом были сняты с репертуара, как только прозаик А Кузнецов сбежал в Англию, и лишь спустя время разобрались, что драматург — Андрей, а прозаик — Анатолий). Оказалось, однако, что в Ленинграде таки был Ю. Михайлов, самый настоящий, причем занимался сходным делом, и долго еще охрана авторских прав приставала, не я ли сочинил либретто мюзикла «Принц и нищий», и мне приходилось со вздохом отказываться от чужого гонорара.
Оснастив целый ряд чужих пьес и сценариев («Бумбараш», «Точка, точка, запятая», «Похождения зубного врача», «Недоросль» Фонвизина, «Как вам это понравится» Шекспира), я в 74-м году вступил в профком московских драматургов, и мой рабочий стаж после шестилетнего перерыва возобновился. Учитывая мои заслуги перед чужой драматургией, меня приняли авансом, в твердой надежде, что и я скажу свое слово как драматург, и я тут же принялся отрабатывать аванс, засев за мюзикл о Фаусте в четырех частях. Отличная получилась вещь, но, видно, слишком опередила время и своего постановщика до сих пор не дождалась. Зато следующий блин («Золушка» в солдатском варианте) пришелся по вкусу и два сезона игрался в Театре Советской армии. Всего сочинил я десятка три пьес, либретто и сценариев, из которых наибольшим успехом пользуются две мои сказки: про Ивана-царевича и Ивана-дурака.
Здесь захотелось мне остановиться для слова благодарности тем, кому я обязан всеми своими способностями, умениями и в конечном счете более или менее успешными результатами. Ну, во-первых, маме моей, Всесвятской Нине Валентиновне, а с нею вместе и многочисленной своей родне, приохотившей меня к песне, моим институтским, затем камчатским, а там и более поздним московским друзьям — словом, список стремительно вырос до бесконечного множества лиц, так или иначе поучаствовавших в моем становлении и росте, и перед каждым я благодарно склоняю голову.
Началась перестройка, я наконец отменил псевдоним в пользу собственного имени и живо вступил в Союз писателей, кинематографистов и в ПЕН клуб. У меня целых четыре литературные премии: от журнала «Огонек» за 92-й год, от Академии Дураков («Золотой Остап», 1998), от государства премия имени Булата Окуджавы (2000 год), и Царскосельская (2003 год), считай, что от Пушкина.
Уже в 76-м я возобновил свои выступления с гитарой, а с 88-го стал даже выезжать за рубеж распевать свои песни перед заграничными соотечественниками, главным образом в Израиле, Штатах, Канаде и Германии.
С Израилем связан и мой последний перерыв в московской жизни. В конце 90-х сначала у моей жены Ирины, а потом и у меня обнаружилось тяжелое заболевание, мы переехали лечиться в Иерусалим, где меня спасти удалось, а Ирину — нет…
В Израиле вокруг нас образовалась целая дружеская община, разумеется, из бывших наших москвичей, харьковчан, питерцев и ташкентцев, и мы никогда не чувствовали себя туристами, а сразу же — земляками. Два года я там жил, наезжая в Россию, затем я вернулся в Москву и с тех пор наезжаю в Израиль непременно, 2–3 раза в год, так как теперь и этот край для меня родной (как и для второй моей жены, Лидии, — тоже, впрочем, москвички).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})В Иерусалиме я наконец попробовал себя и в прозе (одним из жанров которой как раз и является автобиографический очерк).
НА СОБСТВЕННЫЙ МОТИВ
Ранние
РЫБА-КИТ
На далеком Севере Бродит рыба-кит, А за ней на сейнере Ходят рыбаки. Но нет кита, ну нет кита, Ну нет кита, не видно. Вот беда, вот беда. Ну до чего ж обидно! Как-то ночкой черною Вышел капитан И в трубу подзорную Ищет он кита: «Нет кита, ну нет кита. Ну нет кита, не видно. Вот беда, вот беда. Ну до чего ж обидно!» Как-то юнга Дудочкин Бросил в море лот, И на эту удочку Клюнул кашалот. Вот и кит, но что за вид: Только ребра видно. Фу, какой — худой такой! Ну до чего ж обидно!.. На далеком Севере Бродит рыба-кит, А за ней на сейнере Ходят рыбаки. 1959* * *
Губы окаянные. Думы потаенные, Бестолковая любовь. Головка забубённая!.. Всё вы, губы, помните, Всё вы, думы, знаете. До чего ж вы мое сердце Этим огорчаете! Позову я голубя. Позову я сизого, Пошлю дролечке письмо — И мы начнем все сызнова!.. 1959КАВАЛЕРГАРДЫ
Красотки, вот и мы, кавалергарды! Наши палаши Чудо хороши! Ужасны мы в бою, как леопарды! Грудь вперед. Баки расчеши! Кавалергарды мы и кавалеры: Зря не будем врать — Вам не устоять. Графини, герцогини, королевы — Всё одно. Нам не привыкать! В бою, в любви — нигде мы не бежали. Боже сохрани! Боже сохрани? Уж если мы падем в пылу батальи, — То, слава богу. Ляжем не одни… Выступаем справа по три Весело, весело! Палаши вынимаем Наголо, наголо! Враг бежал, без боя взяли мы село: Parbleu! Но где же здесь вино?
