Марк Твен - Любовь Алонзо Фитц Кларенса и Розанны Этельтон
— Хорошо. Мисс Розанна Этельтон, позвольте мне представить вам моего любимого племянника, м-ра Алонзо Фитц Кларенс. Ну, вот! Вы оба хорошие люди и я очень вас люблю; поэтому я оставляю вас вдвоем, а сама пойду распоряжусь по хозяйству. Садитесь, Розанна, садись, Алонзо. Прощайте, я ухожу не надолго.
Алонзо все время кланялся и улыбался, и приглашал воображаемых барышень садиться на воображаемые стулья; наконец, он сам уселся и мысленно говорил: «О, вот удача! Пусть теперь воет ветер, пусть сыпется снег и небо хмурится. Мне нет до них дела!
Пока молодые люди знакомятся друг с другом, возьмем на себя смелость рассмотреть самую красивую и милую из двух собеседниц. Она с свободной грацией сидела одна в богато отделанной комнате, очевидно, гостиной утонченной и чувствительной леди, по крайней мере, судя по всем признакам и символам. Например, у низкого, удобного кресла стоял изящный, тяжеловесный, рабочий стол, над которым возвышалась красиво вышитая мелкая корзинка с разноцветными клубками шерсти и разными шнурками, кончиками, пробивающимися сквозь отверстия крышки и висящих беспорядочною массою по бокам. На полу лежали большие лоскуты турецкой красной материи, прусской синей, обрезки лент, одна или две катушки, ножницы, один-два свертка цветной шелковой материи. На роскошной софе, покрытой чем-то вроде нежной индийской материи, вытканной черными и золотыми нитками, с перемешанными между ними, но менее заметными нитками других цветов, лежал большой квадрат из белой грубой материи, с растущим на нем роскошным букетом цветов, культивированных с помощью вязального крючка. Домашняя кошка спала на этом произведении искусства. У сводчатого окна стоял мольберт с неоконченной картиной и рядом с ним, на стуле, палитра и кисти. Книги были разложены повсюду: проповеди Робертсона, Теннисон, Моди и Санкей, Готорн, „Раб и его друзья“, кухонные книги, молитвенники, книги с образчиками и книги с описанием всякого сорта безобразной и приводящей в отчаяние глиняной посудой. Стояло, само собою разумеется, пианино, с наложенными на нем нотами, и еще больше их было на этажерке. На стенах висела масса картин, а также на экранах и по всей комнате. Все свободные места были уставлены статуэтками, хорошенькими осколками и редкими, дорогими образцами особенно дьявольской китайщины. Окно выходило в сад, сверкавший иноземными и местными цветами и цветущими кустарниками.
Но изящнее всех этих внешних и внутренних прелестей комнаты, была милая молодая девушка. Нежно обрисованные черты греческого типа, цвет лица ее — белоснежный японский фарфор с легкою тенью от пурпурового соседа в саду, большие, нежные, голубые глаза с длинными выгнутыми ресницами; смешанное выражение детской доверчивости и нежности оленя; прелестная головка, украшенная своей собственной, густой, золотой короной; гибкая, круглая фигура, каждое движение которой дышало природной грацией.
Костюм ее отличался тою изысканной гармонией, которая является только вследствие природного вкуса, усовершенствованного культурой. На ней было платье из простого тюля, с косой юбкой, с тремя светло-голубыми оборками, кромки которых были приподняты синелью цвета розового пепла, пардесю из темно-темно-коричневого тарлатана, с пунцовыми атласными зубцами желтоватого цвета, полонез en panier, украшенный перламутровыми пуговицами и серебряным шнурком и поддерживаемый желтыми бархатными петлями; лиф из лавендового репса, отделанный валансьенами; низкий ворот, короткие рукава; бархатного цвета marron на шее, окаймленная нежною шелковою розовою полоскою; около нее платок, простой трехнитяной красильной фабрики, нежно-шафранного цвета; коралловые браслеты и ожерелье с медальоном; прическа из незабудок и полевых лилий над благородным челом.
И это все; в этом простом туалете она была божественно хороша. Какова же она должна была быть в праздничном или бальном платье?
Все это время она была сильно занята разговором с Алонзо, совершенно не подозревая нашего осмотра. Минуты проходили, а она все разговаривала. Но вот она подняла голову и случайно взглянула на часы. Яркая краска покрыла ее щеки и она воскликнула:
— Однако, прощайте, мистер Фитц Кларет. — Мне пора уходить.
Она так поспешно вскочила со стула, что едва слышала ответное прощание молодого человека. Она стояла сияющая, грациозная, красивая и с удивлением смотрела на уличающие ее часы.
— Пять минут двенадцатого, — проговорила она. — Почти два часа, а мне показалось не больше двадцати минут! О, Боже! Что он обо мне подумает.
В то же самое время Алонзо смотрел на свои часы и говорил:
— Двадцать пять минут третьего! Почти два часа, а я думал, что не прошло и двух минут. Очень может быть, что эти часы опять дурят! Мисс Этельтон! Прошу вас! Одну минуту! Вы еще там?..
— Да, но говорите скорей, я сейчас ухожу.
— Будьте так добры, скажите мне, который час?
Девушка опять покраснела и пробормотала про себя: „Как жестоко, с его стороны, спрашивать меня об этом!“.
— Пять минут двенадцатого, — отвечала она с превосходно сыгранною беспечностью.
— О, благодарю вас! Теперь вы уйдете, неправда ли?
— Да.
— Как жалко.
Ответа нет.
— Мисс Этельтон?
— Что?
— Вы еще там? Неправда ли?
— Да, но пожалуйста поторопитесь. Что вы хотели сказать?
— Да… да ничего особенного. Здесь ужасно скучно. Я знаю, что я прошу слишком многого, но… но позволите ли вы мне разговаривать с вами время от времени, если это не очень вас обеспокоит?
— Не знаю… но я подумаю об этом, я постараюсь.
— О, благодарю вас! Мисс Этельтон?.. Увы, она ушла и опять нависли черные тучи, опять закрутился снег, опять завыл бешеный ветер. Но она сказала прощайте, не доброе утро, а прощайте! Значит часы идут верно. Что это были за светлые, чудные два часа!
Он сел и несколько времени мечтательно смотрел на огонь.
— Как странно, — сказал он, тяжело вздохнув, — каких-нибудь два часа тому назад я был совершенно свободный человек, а теперь мое сердце — в Сани-Франциско!
В то же самое время Розанна Этельтон сидела в оконной нише своей спальни, с книгой в руках и, рассеянно смотря на море дождя, омывавшего Золотые Ворота, шептала про себя:
— Какая разница между ним и бедным Бёрлей, с его пустой головой и старомодным талантом подражания!
II
Месяц спустя, мистер Сидней Альджернон Бёрлей сидел в веселой компании, за вторым завтраком, в роскошной гостиной, на Телеграфной Горе; он забавлял всех искусным подражанием голосам и жестам некоторых известных сан-франциских актеров, литераторов и бонандских вельмож. Одет он был элегантно, и был бы красивым малым, если бы не маленький недостаток в выражении глаз. Он казался очень веселым, но, однако, не спускал глаз с двери, с нетерпением ожидая кого-то. Вскоре вошел лакей и передал хозяйке письмо; она выразительно кивнула головой. Это, казалось, разрешило сомнения мистера Бёрлей; живость его мало-по-малу исчезла, один глаз выражал уныние, другой — злобу.
Остальная компания разошлась в определенное время, оставив его вдвоем с хоадикой, которой он сказал:
— Сомнения больше не может быть. Она избегает меня. Она постоянно извиняется. Если бы я мог увидеть ее, если бы мог поговорить с ней хоть одну минуту, но эта неизвестность…
— Может быть, она совершенно случайно избегает вас, мистер Бёрлей. Подите наверх, в маленькую гостиную и посидите там немножко. Я сейчас только распоряжусь по хозяйству и потом пойду в ее комнату. Без сомнения, она согласится увидеться с вами.
Мистер Бёрлей пошел наверх в маленькую гостиную, но, проходя мимо будуара «Тёти Сюзанны», дверь которого была слегка приотворена, он услышал веселый смех, который сейчас же узнал. Не постучавшись и не спросив позволения, он вошел в комнату. Но прежде чем он успел заявить о своем присутствии, послышались слова, взбудоражившие всю его душу и разгорячившие его молодую кровь. Он услышал, как какой-то голос говорил:
— Милая, она дошла.
— И ваша то же, дорогой мой, — ответила Розанна, стоявшая к нему спиной.
Он увидел, как ее стройная фигура нагнулась, услышал, как она что-то целовала… не один раз, а несколько кряду! Душа его изнывала от бешенства. Сокрушительный разговор продолжался.
— Розанна, я знал, что вы должны быть прекрасны, но вы блестящи, вы ослепительны, вы упоительны.
— Алонзо, какое счастье слышать это от вас. Я знаю, что это неправда, но я так рада, что вы это думаете! Я знала, что у вас должно быть благородное лицо, но грация и величественность действительности превзошла бедное создание моей фантазии.
Бёрлей опять услышал дождь жужжащих поцелуев.
— Благодарю, моя Розанна, фотограф приукрасил меня, но вы не должны думать об этом. Милая?
— Я, Алонзо.
— Я так счастлив, Розанна.