Ян Гелин - Прекрасный принц
И вот, покуда столпившиеся на пригорке пресса, телевидение, Генштаб и некто, представлявший короля, — сам король совершенно не выносил вида крови и растерзанного мяса, — стояли, глядя в бинокли, Прекрасный Принц вышел на поле и принялся за разминирование. Зрелище было жутко захватывающее.
Он продвигался по полю, вооружившись специальным прибором, но полагался в основном на свою старую верную палку, вырезанную еще в детстве, с кончиком достаточно гибким, чтоб не потревожить мину, но достаточно в то же время твердым, чтобы обнаружить ее местонахождение. Одним словом, ему понадобился час, чтоб отыскать первую. Осторожненько выковырял он ее руками из земли, ощупал, ловко извлек все четыре запала, а затем поднял над головой и с торжествующим видом швырнул на то место, куда позже накидал целую кучу мин.
На пригорке все закричали «ура!» и принялись танцевать, а Прекрасного Принца тотчас подозвали к тому, кто представлял короля, и дали выпить бокал шампанского в честь его первой победы. После чего он спустился обратно, и продолжал свое занятие, и обезвредил в тот день десять мин, о чем назавтра появились сообщения во всех газетах.
***Назавтра же на пригорке снова появились генерал и какая-то часть репортеров. Но королевского представителя на сей раз не было. Не было и телевидения. Прошла неделя или что-то около того, и газеты почти перестали про это писать, хотя, правда, и сообщали в кротких заметочках, сколько мин он извлек тогда-то или тогда-то, а в двух случаях, когда выходило в общей сложности в первый раз 100, а во второй 500, написали чуточку побольше.
И настал день, когда последнюю из тех мин, что помечены были в акте минирования, заактировали как извлеченную, и Прекрасный Принц вышел в поле и окинул его взглядом. Он чувствовал себя полководцем, выигравшим сражение с полем. Приятны были ему, конечно, и похвалы, и слава, но сильнее всего в тот момент было охватившее его чувство облегчения, он только теперь почувствовал, до чего же все это время боялся и как хорошо, что не надо больше бояться. А уже под вечер он возвращался обратно через поле и споткнулся, и оказалось, что это мина, не учтенная, не заактированная при минировании, и соответственно не извлеченная при разминировании, а теперь вот она взлетела на воздух и увлекла за собой всю левую ногу Прекрасного Принца.
Итак, он отправился в больницу, и генерал, король и товарищи прислали ему туда цветы. Разумеется, ему жаль было своей отличной левой ноги, но нога, думалось ему вместе с тем, с избытком компенсируется, во-первых, тем, что ему удалось предотвратить войну, во-вторых же, трогательным вниманием, которым его окружили.
Выйдя из больницы, он прекрасно сознавал — и все это прекрасно сознавали, — что солдатом ему уже не быть. Надо заняться чем-нибудь другим. Но не мог же он заниматься чем попало, и, кроме того, ему ведь было очень больно, когда оторвало ногу, а главное, результат — увечье, инвалидность и ограниченная трудоспособность. И он обратился в учреждение, ведавшее пособиями для военнослужащих, и сказал, что вот, мол, не причитается ли ему теперь какое возмещение. И там ему вначале сказали, что ж, возможно. Надо только прежде разобраться, какие на сей счет существуют инструкции — сколько именно, и на каких основаниях, и, прежде всего, причитается ли.
***Тогда Прекрасный Принц сказал, что ведь случилось-то это при исполнении служебных обязанностей, он ведь дело делал. Но ему ответили, что это еще вопрос, ведь взялся-то он за это дело добровольно, и, в сущности, можно еще поспорить, при исполнении ли то было служебных обязанностей.
Тогда он сказал, что он, во всяком случае, так считал и что он в течение всего времени получал за это жалованье. И тогда ему сказали, что в таком случае можно еще, видимо, поспорить, не следует ли, наоборот, вычесть с него жалованье за то, что он делал, так сказать, сверх программы, а они, между прочим, слыхали, что ему еще и на телевидении заплатили, когда он там рассказывал, как он все это проделал. Но так далеко заходить они, разумеется, не намерены, они намерены лишь строго придерживаться вопроса, служебные ли это были обязанности, может ли это быть квалифицировано как служебные обязанности такого рода, чтобы это давало право на возмещение ущерба в связи с производственной травмой. Далее, они ведь должны, как он сам понимает, выяснить, нет ли здесь и его собственной вины — в смысле простой ли неосторожности, халатности ли, а то и преднамеренности, с целью уклонения от воинской службы.
***Хотелось бы услышать, что он сам может рассказать по этому поводу и что может рассказать учетчик мин. Но учетчик сказал, что он ничего не видел, потому что, зарегистрировав как раз перед тем согласно акту последнюю извлеченную мину, направлялся уже к складу, когда вдруг услышал взрыв.
И тут, разумеется, выяснилось, что Прекрасный Принц увечье свое получил вовсе не при исполнении служебных обязанностей, как он утверждал, а из-за того лишь, что самым идиотским образом околачивался в поле уже после того, как оно было разминировано. Ну, хорошо, фактически оно не было разминировано, но тут уж государство ни при чем, поскольку разминированием-то, согласитесь, занимался не кто иной, как он сам; если же это связано с ошибкой, допущенной в актах минирования и разминирования, то, значит, последние составлялись лицами столь мало компетентными, что государство не может нести за них никакой ответственности. Кроме того, — и этот пункт здесь решающий, — хронометр, установленный недалеко от склада, показал, что учетчик отметился на карточке в 17.10, полковой же сейсмограф зарегистрировал взрыв лишь в 17.15, а это доказывает, что Прекрасный Принц находился в поле уже после окончания рабочего времени, когда ему в любом случае, будь даже его занятие квалифицировано как служебные обязанности и будь даже государство ответственно за ошибку в подсчете, совершенно нечего было там делать, и, следовательно, виноват он сам.
***Одни газеты вступились за Прекрасного Принца, полагая, что не мешало бы его как-то отблагодарить, другие же были страшно возмущены его наглыми попытками поживиться за общественный счет.
Король, слывший человеком благих порывов и искренне желавший Прекрасному Принцу добра, выбрал золотую середину. О каком-либо возмещении ущерба не могло быть, разумеется, и речи, поскольку значительная часть вины ложилась на самого Прекрасного Принца, его следовало бы, пожалуй, еще и оштрафовать, во-первых, за израсходование без крайней необходимости казенной мины, а во-вторых, за должностной проступок, но, с другой стороны, он, бесспорно, заслужил право жить и чувствовать себя человеком, и потому король устроил его в Управление железных дорог, где он и стал работать в качестве сцепщика и подручного, — уж в той мере, в какой мог поспеть, ковыляя на своей единственной ноге.
То была великая милость, ибо существовало строжайшее предписание: одноногих на работу в систему гостранспорта не принимать, и, как правило, их туда и не принимали.
***Прекрасный Принц рад был поработать на железнодорожный транспорт страны, и хоть не мог особенно успешно продвигаться, имея всего одну ногу, но и на месте не стоял, это уж точно. Разумеется, ковылять по запасным путям да сцеплять вагоны — не предел мечтаний вечно рвущейся вдаль человеческой души, но ведь жизнь, в конце концов, всегда увлекательна, и погромыхивание колес, щелканье стрелок и шипение пневматических тормозов вносили немного романтики дальних странствий и в существование застрявшего на станции калеки.
Однажды, как раз когда Прекрасный Принц стоял между двумя платформами товарного состава — одной для штучного груза и второй для штучного же груза, но только с другой станцией назначения, — обе платформы вдруг самым непонятным образом стали вздыматься, налезая друг на друга, все выше и выше поднимались они по бокам от Прекрасного Принца, а дальше он ничего не помнит.
Потом, уже в больнице, он узнал, что какой-то состав толкнул с ходу последнюю платформу того самого товарного состава на сортировочной, та стала налезать на предпоследнюю, и обе они, словно щипцами для орехов, зажали сначала голову, а потом грудь и руки Прекрасного Принца. Зеркала ему те давали, но, как рассказывали другие, голова у него получилась порядком сплющенная, и грудная клетка тоже, а пальцы одной руки как-то по-чудному растопырены. Что касается головы, поверить было нетрудно, потому что она довольно сильно болела. Кроме того, он днем и ночью висел подвешенным в самом страшном положении, и пищу ему вводили через смазанную чем-то скользким трубку, ибо челюсти у него были крепко-накрепко зажаты тисками. Для того, как ему сказали, чтоб срослись разрозненные куски челюсти.
