Алексей Смирнов - Конница Бехтерева
Так бывало не всегда.
В годы работы доктором сон превращался в сущее наказание.
Первое пробуждение: 23.40. Черт, как это меня вырубило? И все вокруг уж легли… Ладно, пока еще только 23.40. Не надо было ходить на угол, вот что… Ну, баиньки.
Второе пробуждение: 00.30. Как быстро ночь — то пролетает, черт ее дери! Будильник! Я завел будильник? Вроде, завел. Или нет? Заведу еще раз. Ну, баиньки.
Третье пробуждение: 02.40. Хорошо, что еще ноль два. Но уже почти ноль три… Через сколько это на службе сидеть? Через 6 часов? На бочок и баиньки.
Четвертое пробуждение: 03.35. Еще время есть… Интересно, пахнет ли от меня еще? Ням — ням — ням (во рту). Не совсем утешительно. Ну, баиньки.
Пятое пробуждение: 04.30. Ням — ням — ням.
Шестое пробуждение: 05.15. Ням — ням — ням.
Седьмое пробуждение: 05.45. Немного кофе, почистить зубы. Ну, еще чуть — чуть баиньки.
Восьмое пробуждение: за пять минут до будильника. Паника, паника, ням — ням — ням! Выключить будильник. Просто полежать, никаких баиньки. Осталось четыре минуты… три минуты… Ням — ням — ням. Ням — ням — ням.
Тапочки как зеркало гуманизма
Все — таки, если судить по рассказам моих товарищей, медицина медленно поворачивается к человеку лицом и приподнимает чадру или что там у нее, покрывало какое — нибудь, маска.
Уже у некоторых немощных появляются личные ходунки на колесиках и памперсы.
Один такой немощный по вечерам так и выходит из палаты на прогулку, страшно довольный: в памперсах и в ходунках. Больше ничего нет.
Разве что тапочки.
Но с этими тапочками как раз и вышла показательная история.
В палату к тому больному перевели соседа из реанимации, очень интеллигентного человека, который под вечер ему насрал в эти тапочки, в обе.
Тот, откровенный энцефалопат, понес тапочки санитарке.
И та их выстирала! замочила в хлорке! вместе замачивали — так в детстве пускают кораблики. Похоже, что и вправду намечается какой — то гуманизм. Я знаю много мест, где проситель моментально получил бы этими тапочками по роже.
А насравшего посмотрел невропатолог. «Что вы мне его показываете? Нормальный же мужик!» «Да он в тапки насрал». «А, ну тогда да, это дело житейское».
Неясыть
Враги ли человеку его близкие? Не знаю, не знаю. Когда как.
Иногда, имея дело с женами и мужьями моих пациентов и пациенток, я склонялся к утвердительному ответу.
Был у меня давным — давно один больной, пожилой человек. Я тогда работал в поликлинике, а он лежал дома, и меня обязывали к нему ездить.
Сей человек перенес стволовой инсульт и остался жить, но почти не глотал. Бывают такие вещи после инсульта. Ну, прошло время, а он так и не глотает. Тут уже ничего нельзя сделать. Если человеку отрежет трамваем руку или ногу — их же не пришьешь? Разве что в лечебнице Айболита или в институте микрохирургии.
Но жена клиента, внешне и внутренне отчаянно похожая на сову — неясыть, систематически названивала в поликлинику и желала видеть меня. Зачем? А вот зачем. Ей хотелось разыгрывать стереотипную, полюбившуюся ей сцену.
Вот я приеду, бывало, похожу вокруг, помашу молоточком, пошевелю бровями, разведу руками — ну а что я могу сделать? Ничего.
— Да, такие вот дела, — развожу я, значит, руками. — Ничего не могу поделать…
Для неясыти наступала звездная минута. Она взмахивала крыльями и отрабатывала условный рефлекс на мои слова. Поворачивалась к клиенту и утешающим голосом ворковала ему:
— Помирай, Мишенька, помирай, мой хороший. Вот как у нас теперь. Помирай, мой родной.
По лицу Мишеньки катились слезы — не то от волнения, не то просто такая непроизвольная была реакция, и он мычал.
Пожав плечами, я уезжал.
Через пару недель меня вызывали заново.
Я совал ему ложечку в горло, привычно обнаруживал отсутствие глоточного рефлекса и разводил руками:
— Ничем не могу помочь.
Неясыть с готовностью вскидывалась:
— Помирай, Мишенька, раз такие дела, помирай, мой хороший.
Я осторожно прощался и уходил. Мишенька плакал.
Через полгода я не смог это выносить и волевым нажимом уложил Мишеньку в больницу. Хлопая крыльями, неясыть поскакала за ним, приговаривая свое.
— Помирай, Мишенька, помирай.
Он и помер в итоге, по — моему, что было для него не худшим исходом.
Кыш
Кровь? Ее будет.
Нужная остановка — родильное отделение. 30 родов, 40. Везде кровь. Нужны ли перевязочные материалы? Все залито там, все залито здесь.
И доктор Фигаро там, и там он тут. Вообще говоря, его Гасинкиным звали.
— Где санитары???!
В крови стоит..
Санитарка на него шваброй: Кыш!!!…
С Лимонным Соком и Писком
Третья Истребительная Больница.
Больной загипсован по гемитипу, с одной стороны: от пятки до подбородка.
Доктор просит ассистента этот гипс удалить.
Тот берет ножницы… Блаженный итог: — Да вы — моллюск! Устрица!
Случайные встречи
Случайные встречи бывших больных с докторами способны пронять до печенок. Камень зарыдает.
— Доктор, как же вы постарели! Да вы должны меня помнить, я у вас еще в старом корпусе лежала…
«Ну да, ну да, — раздражается и мямлит доктор. — Так почему ты — то жива до сих пор?»
Штуковина
Аптека.
Возле окошечка топчется дед.
— Растет и чешется, растет и чешется… Мне бы чего…
Действительно: рожа заклеена пластырем поверх ватки.
Аптекарша услужлива:
— Может быть, это?
— Не, это не берет… растет и чешется. Вот была штука… забыл, как называется… от той вроде ничего…
Аптекарша лезет вон из кожи:
— Вот очень хорошее средство.
Выставляет баночку. От «растет и чешется».
— Но это стоит девяносто девять рублей…
Дед в замешательстве. Еще топчется, но мыслями уже далеко от баночки.
— Не, я пока пойду еще переговорю с людьми…
Уходит. На лице аптекарши предупредительное участие.
Видение
Знойным августовским днем 2006 года, в самую жару меня вынесло к Первому мединституту, прямехонько к родной кафедре нервных болезней.
Все вокруг разогрелось и подрагивало; в своем комплексе ощущения немедленно перенесли меня на тринадцать лет назад, когда был такой же август и жарило такое же пекло.
Я только что закончил ординатуру, но меня обязали подежурить — не то в последний, не то в предпоследний раз. Ординаторы и интерны — публика совершенно бесправная. Поставили в график — и не вырубишь топором. Это не важно, что клиника еще закрыта и не принимает больных, и по городу не дежурит, что в отделении пусто, ни одного пациента — дежурь, и все. То есть просто просиди там сутки и занимайся, чем хочешь.
Тоска воцарилась невыносимая.
Нас было двое, еще сестричка со мной маялась. Ближе к ночи она сказала, потупив взор:
— Я пошла спать, Алексей Константинович. Если вам что — нибудь понадобится, я в первой палате.
Боже ты мой, и что же это мне может понадобиться? Она была маленькая, мне по плечо, а роста я очень среднего; вся какая — то опухшая, в мелкой сыпи и с жидкими волосенками; в ней было нечто от грызуна, она была страшнее чумного микроба.
— Нет — нет, мне ничего не нужно, — я с напускной беззаботностью покачивался с пятки на носок и смотрел в сторону.
…Ночью я вышел побродить по коридорам. Было дико и непривычно видеть безлюдные палаты с койками без белья, на которых покоились скатанные матрацы. И вот какую власть имеет над нами привычка! на секунду мне захотелось, мне представилось, как восстанавливается, и вот уже тут лежат инсульты, а тут радикулиты, а там помирает парочка черт — те с чем, все обыденно и знакомо. Как было бы спокойнее, думал я, если бы оно вдруг заполнилось, отделение. Инсультами и травмами — как хорошо! иначе муторно на душе и даже страшновато.
Это видение, конечно, держалось не очень долго.
Шестерочка
Зашел в аптеку. а там передо мной оказался солидный дядечка.
Ему был нужен бинт, ноги обтягивать, самого большого размера бинт и самого большого размера ноги.
Принесли ему:
— Не то, вы что! — затрубил на все помещение, а оно маленькое. — Мне же сетчатый!
— Так бы и сказали, — пожав плечами, милая аптекарша уходит на склад.
Вернулась.
— Вот вам шестерочка, три пятьдесят.
Рассматривает на свет, щурится:
— Во! Да мне таких штучки три…
Аптекарша полуутвердительно улыбнулась:
— Вы издеваетесь?
И пошла на склад.
— Издеваюсь! — запыхтел мужик, призывая меня в единомышленники. — У них там продукция на складе, бардак, а я издеваюсь!
Бинты принесли.
