Ярослав Гашек - Чжен-Си, высшая правда

Сун-Фу встал и подал мне руку, такую же холод­ную, как его глаза. Кореец-переводчик, подавая мне руку, в знак уважения снял очки.

После их ухода остался запах чеснока и бобровой струи— китайский дух, который приходится выветри­вать.

Я вспомнил, что комиссар штаба Пятой армии, кос­нувшись в разговоре со мной Сун-Фу, сказал:

— Это негодяй.

Вечером меня посетил другой китаец. Это был ма­ленький человек с совершенно голым черепом, в черной одежде. Лицо его имело бледно-желтый оттенок, как у курильщиков опиума. Усы были сбриты, и только под­бородок украшал клок очень редких черных волос. Выражение лица было смешливое, но трудно было по­нять, смеется он или ухмыляется.

У китайцев необычайно развита служба информации. Если встретились два китайца, можно быть уверенным, что они заговорят о третьем: «Я только что видел, как Бо-Цья-дза покупает зелень у Шен-Шена». А другой на­верняка прибавит: «С которой он пошел к Жень-Чжу-Женю».

Поэтому меня нисколько не удивило, когда мой по­сетитель сказал:

— Сем-Фу была, полковник Сун-Фу была, моя Лу- И-Иао, моя говорила русски, моя не хотела переводчик, моя хорошо русский язык. Моя все говорила русски. Хо- хо (хорошо). Сун-Фу, полковник, была-была. Сун-Фу, полковник, мала-мала-машинка{1}.

Я угостил его чаем и сигаретами, а Лу-И-Иао, при­ятно склабясь, продолжал свою речь, употребляя множество китайских слов из северного наречия, что еще более затрудняло и осложняло наше взаимопони­мание.

— Я, Лу-И-Иао, никогда не была ша-дай, дураком.

Моя хан-ши-чжан-лио, моя май-май-син-ци-лай-лио.

Я прервал его и постарался убедить в необходимо­сти присутствия переводчика, но он возразил:

— Держалась на ногах. Дышала, дышала, не упала.

Эта загадочная фраза была дословным, но скверным

переводом сложного китайского понятия, смысл которого можно передать словами: «В таком случае я уйду».

Но он все же остался сидеть, и мне было ясно, что собственно великим его желанием было как раз присут­ствие переводчика, а отказывается он из вежливости, чтобы не затруднять меня хлопотами.

Я позвонил по внутреннему телефону и передал в кан­целярию, чтобы прислали переводчика Ли-Пи-Ти,

С первых же слов я понял, что Лу-И-Иао осведомлен, что переводчик — кореец, то есть принадлежит к на­роду, который, зная нечто дурное о ком-либо из китай­цев, так радуется, что ни одному китайцу этого не скажет.

При помощи Ли-Пи-Ти я быстро установил, чем выз­вано любезное посещение Лу-И-Иао.

— Я, Лу-И-Иао, пришел затем, чтоб обратить Ваше внимание на Сун-Фу. Этот человек — цьяо-чжан, то есть в подметки мне не годится. Вы еще не знаете, кто такой Лу-И-Иао. А мое имя известно в двадцати двух провин­циях Китая. Вы знаете, что такое «Цио-Вень-Бу-Я-Я-Юй-Жень»?

Как?!!

Вы не знаете журнала «Ученостью не усту­пает другим»?

Не знаете журнала «Братство объединен­ных сердец», который выходил в Сычуане?

Не знаете из­дателя этих журналов, меня, Лу-И-Иао?

Да, это я, Лу-И-Иао, который так хорошо знает Сун-Фу.

Что натворил Сун-Фу в провинциях Кантон, Чже-цзян, Гуанси?

Поче­му его хотели арестовать в портах Си-Мао, Мен-Цзи, Су-Чжоу, почему он бежал из тюрьмы в Чен-Ду, Фу-Чжоу и в Юньнани и в Шан-Дуне? Почему скрывался три года в Корее — в Чемульпо, Фусане, Кунзанпо, Юаушане.

Генерал? Ничуть не бывало. Я очень желал бы, чтобы вы напрягли слух: Сун-Фу — это сьюн-шоу, коварный раз­бойник и убийца. Очень желал бы, чтоб это сообщение не огорчило вас, так как я желаю вам всего самого лучше­го, от чистого сердца.

Хоть я и далек от совершенства, но люблю чжен-си, высшую правду, которая ведет к совершенству. Поэтому я пользуюсь здесь всеобщей лю­бовью и надеюсь, что всякий раз, как вам понадобятся сведения о ком-либо из моих земляков, вы будете обращаться только ко мне и при этом всякий раз будете убеж­даться в справедливости моего отзыва, потому что та­ков я, Лу-И-Иао, которого так любят его земляки.

Все время, пока я благодарил его за его сведения, уверяя, что буду всегда обращаться к нему, и прося, чтоб он оставил мне свой адрес, Лу-И-Иао смотрел такими же холодными глазами, как Сун-Фу. Словно тоже хотел ска­зать: «Цьюань-цза-бай, ты для меня не существуешь, белый дьявол!»

На другой день перед обедом мне доложили, что со мной хотят говорить два китайца. Когда их ввели, я обнаружил, что буду иметь честь беседовать с китайцами, одетыми в безукоризненные европейские костю­мы и обутыми в элегантные ботинки американского фасона. У более пожилого были даже перчатки. Оба бойко говорили по-французски, и старший предста­вился:

— Цзун-Ли-Иа-Мин, китайский консул в Иркутске. А это мой секретарь Гу-Цзяо-Чжан.

В получасовой речи он объяснил мне причину своего посещения.

Прежде всего он пришел представиться и предложить мне свои услуги — на случай, если мне что потребуется. (Смысл этого предложения остался для меня загадкой.) Во-вторых, он узнал, что у меня был вчера вечером некий Лу-И-Иао. И он пришел, чтобы предостеречь меня насчет этого человека. Я еще не разбираюсь в его земляках и должен быть предупрежден, что Лу-И-Иао — самый дур­ной человек на свете. Это негодяй, которому нет равных. У него была шайка хунхузов и контрабандистов, бесчин­ствовавшая в районе Харбина. Он убил несколько рус­ских купцов. Да, вот каков Лу-И-Иао; а в последнее время он обокрал много китайцев, продавая им под ви­дом опиума какую-то смолу. Лу-И-Иао ездил в глубь России и только притворяется, будто плохо говорит по-русски. В русско-японскую войну он был японским шпионом и переводчиком. В России в Москве, он несколько лет тому назад выманил у богатого китайского купца большие деньги, взявшись доставить тело его покойной жены в Китай, довез гроб до Одессы и похоронил на тамошнем кладбище, а остальные деньги, которые должны были пойти на перевозку до Китая, прикарманил и от­крыл игорный дом в порту, где разорились многие посетители. А здесь, в Иркутске, он плетет теперь интриги против него, Цзун-Ли-Иа-Мина, пишет революционному комитету доносы, будто китайский консул тайно отправ­ляет китайцев из Иркутска в Китай с золотом. Все ки­тайцы ненавидят Лу-И-Иао, все его сторонятся.

Секретарь китайского консула, господин Гу-Цзяо-Чжан прибавил к этому, что Лу-И-Иао отдал одному бурятскому кочевнику свою жену за прескверную клячу, на которой уехал, когда его чуть не поймали под Читой за какое-то ограбление и многочисленные убийства.

Я осведомился, каково мнение этих господ о полков­нике Сун-Фу.

— Замечательный человек,— ответил консул.— Превосходный человек. Искренний, правдивый, быстро приближающийся к совершенству, согласно всем требовани­ям, предъявляемым священным учением Лао-Гур.

— Самый искренний человек,— подтвердил и секре­тарь,— честнейший, самый лучший из тех, с кем мне приходилось встречаться.

— Так что,— сказал в заключение господин Цзун-Ли-Иа-Мин,— будьте покойны: если вам понадобится какая-нибудь информация о ком бы то ни было, я к вашим услугам. Я знаю здешнюю китайскую колонию как свои пять пальцев. Все они мне очень обя­заны, так как я им все время нужен. Я для них отец и мать.

После того как консул и секретарь ушли, какой-то китаец принес мне лаковую шкатулку с обычным китайским рисунком, изображающим птицу, летящую среди камы­шей. В шкатулке были конфеты из тростникового сахара, противно пахнущие мускусом. Сверху лежало письмо на красной бумаге, необычайно любезного содержания, как это выяснилось при помощи переводчика Ли-Пи-Ти:

«Ваше высокопревосходительство!

С особым удовольствием узнал я о Вашем пребывании в этом городе, который после Вашего приезда стал ми­лым и незабываемым, так как улицы этого города озаряет Ваше присутствие. Беру на себя смелость про­сить о величайшей чести в моей жизни — беседе с Вами с глазу на глаз. Прошу Вашего разрешения. Судьба моя в Ваших руках. Каково бы ни было Ваше решение, ответ Ваш навсегда останется для меня бесценнейшей драго­ценностью. Прошу простить мою смелость и желаю выс­шего и совершенного счастья.

Хуан-Хунь».

— Не верьте китайцам,— сказал переводчик, когда я продиктовал ответ в том смысле, что меня очень радует честь увидеть г-на Хуан-Хуня с глазу на глаз. — Китайцы, — продолжал кореец, уходя, — дай-дзар- дичжу; по-русски — «супоросые свиньи».

Господин Хуан-Хунь говорил довольно хорошо по-русски и на мой вопрос, почему писал мне по-китайски, ответил, что из желания сделать приятное, так как поду­мал, что я составляю коллекцию таких вещей. Находясь много лет тому назад в Москве по делу, связанному с торговлей чаем, он даже продавал торговые письма для коллекций.

Но пришел он по другому поводу. Визит его имеет целью просто обратить мое внимание на славную пароч­ку известных мошенников — Цзун-Ли-Иа-Мина, кото­рый выдает себя за китайского консула, и Гу-Цзяо-Чжа-на, выдающего себя за его секретаря. Чтоб мне было все ясно, я должен знать, что, когда Иркутск был еще под властью адмирала Колчака, эти негодяи присвоили на поставках риса для армии несколько миллионов и были осуждены на каторжные работы в Черемховских уголь­ных шахтах. После переворота они бежали с шахт и яви­лись в Иркутск как раз в тот момент, когда оттуда бежал китайский консул, у которого на совести была излишняя приверженность к покойному адмиралу. Оба сейчас же объявили, что принимают на себя консульские обязанно­сти, заказали печати — и дальше все пошло как по маслу.