Джером Джером - Трое в лодке (не считая собаки)
В те времена, конечно, просто не знали, что я чах.
Мне не давали никаких пилюль. Мне давали подзатыльники. И как ни странно, подзатыльники — в те времена — часто мне помогали, на какое-то время. Получалось, что один такой подзатыльник лучше действовал на мою печень и больше стимулировал стремление выполнить, не теряя дальнейшего времени, что требовалось, чем целая коробка пилюль сегодня.
Знаете, оно часто так: простые, дедовские средства иногда более эффективны, чем вся эта аптечная ерунда.
Мы просидели полчаса, живописуя друг другу собственные недуги. Я объяснил Джорджу и Уильяму Гаррису, как чувствую себя по утрам, когда просыпаюсь; Уильям Гаррис рассказал нам, как себя чувствует, когда отправляется спать; а Джордж стал на каминный коврик и дал нам яркое и талантливое представление, характеризующее его ощущения по ночам.
Джордж воображает, что болен. С ним по-настоящему никогда ничего не бывает, поверьте.
Здесь в дверь постучалась миссис Поппетс и спросила, готовы ли мы ужинать. Мы грустно заулыбались друг другу и сказали, что по кусочку-другому проглотить попробуем. Гаррис заметил, что «немного кое-чего в желудке обычно препятствует развитию заболевания». Миссис Поппетс принесла поднос, а мы пододвинулись к столу и принялись ковырять бифштекс с луком и ревеневый пирог.
Я, должно быть, расклеился уже совсем, так как через каких-нибудь полчаса потерял интерес к еде полностью — вещь для меня ненормальная. Я даже не притронулся к сыру.
Исполнив сей долг, мы подлили в стаканы вина, зажгли трубки и возобновили беседу о состоянии своего здоровья. Что с нами творилось в действительности, никто из нас точно не знал, но мнение было единодушным: оно, неважно что, вызвано переутомлением.
— Отдых — вот что нам нужно! — заявил Гаррис.
— Отдых и полная перемена окружающей обстановки, — откликнулся Джордж. — Перенапряжение мозга привело к общему ослаблению организма. Смена окружающей обстановки, отсутствие необходимости думать восстановят умственное равновесие.
У Джорджа есть двоюродный брат, которого в полицейский протокол обычно заносят как студента-медика; таким образом, манера выражаться врачебно у Джорджа фамильная.
Я согласился с Джорджем и предложил разыскать какое-нибудь местечко, архаическое, уединенное, в стороне от беснующейся толпы, и продремать там солнечную недельку среди сонных тропинок, — какой-нибудь полузабытый уголок, сокрытый добрыми феями вдалеке от шумного мира, какое-нибудь причудливое гнездо на скале Времени, откуда вздымающийся прибой девятнадцатого столетия послышится далеким и слабым.
Гаррис сказал, что там будет болотная тоска. Он сказал, что знает, какого рода местечко я имею в виду. Спать там отправляются в восемь, «Рефери» не достанешь ни за какие сокровища{*}, а чтобы найти закурить, нужно прошагать десять миль.
— Нет, — заявил Гаррис. — Если вам нужен отдых и перемена окружающей обстановки, лучше всего прогулка по морю, и не спорьте.
Против прогулки по морю я решительно запротестовал. Прогулка по морю приносит пользу здоровью, когда вы прогуливаетесь так месяца два. Если вы собираетесь на неделю, прогулка по морю — зло.
Вы отправляетесь в понедельник. Вы одержимы идеей получить удовольствие. Вы грациозно машете на прощанье друзьям, остающимся на берегу, зажигаете свою самую большую трубку и расхаживаете по палубе с таким видом, точно вы и капитан Кук, и сэр Фрэнсис Дрейк, и Христофор Колумб сразу{*}. Во вторник вы жалеете, что поехали. В среду, в четверг и в пятницу вы жалеете, что родились на свет. В субботу вы в состоянии сделать глоток бульона и сидеть на палубе, отвечая бледной слабой улыбкой на вопросы добросердечных о том, как вы себя теперь чувствуете. В воскресенье вы уже ходите и принимаете твердую пищу. И в понедельник утром, когда с зонтиком и саквояжем в руке вы стоите у планшира, собираясь сойти на берег, прогулка по морю вам вполне начинает нравиться.
Помнится, как-то раз мой шурин отправился в небольшую прогулку по морю, поправить здоровье. Он взял билет в оба конца, от Лондона до Ливерпуля, и, когда попал в Ливерпуль, был озабочен лишь тем, как бы сплавить обратный билет.
Как мне рассказывали, билет предлагался повсюду с фантастической скидкой, и в итоге ушел за восемнадцать пенсов какому-то желтушечному юнцу, которому доктор как раз порекомендовал морские купания и моцион.
— Море! — воскликнул мой шурин, с чувством вкладывая билет юнцу в руку. — Да его вам хватит до гроба! А моцион! Да просто сядьте на этом корабле и сидите — будет вам такой моцион, какого на берегу не получите никогда, хоть вы ходи колесом!
Сам шурин вернулся на поезде. Он сказал, что вполне может поправить здоровье и на Северо-Западной железной дороге.
Другой мой знакомый отправился в недельный вояж вдоль побережья. Перед отходом его посетил стюард и спросил, будет ли он платить за каждый обед отдельно или расплатится сразу.
Стюард рекомендовал последнее, так как питание в этом случае обойдется намного дешевле. Он сказал, что сразу за всю неделю с него возьмут два фунта пять шиллингов. На завтрак подают рыбу и жареное мясо; ленч бывает в час и состоит из четырех блюд; обед — в шесть (суп, рыба, entreé, жаркое, птица, салат, сладкое, сыр, десерт{*}); легкий мясной ужин в десять.
Мой приятель решил остановиться на двух фунтах пяти шиллингах (он едок серьезный) и выложил деньги.
Ленч подали, как только они отошли от Ширнесса. Мой приятель не проголодался как думал и удовлетворился ломтиком вареной говядины и земляникой со сливками. Весь день после этого он пребывал в раздумье. Иногда ему казалось, что неделями он ничем, кроме вареной говядины, не питался. А иногда — что годами только и жил на землянике со сливками.
Равным образом ни говядина, ни земляника со сливками не обрели покоя. Им, можно сказать, не сиделось на месте.
В шесть пришли и сказали, что обед готов. Это сообщение не вызвало у моего приятеля никакого энтузиазма. Но он осознавал, что некую долю двух фунтов и пяти шиллингов следует отработать, и, хватаясь за канаты и прочие элементы оснастки, спустился в буфет. У подножия лестницы его приветствовало смешанное благоухание лука, горячей ветчины, жареной рыбы и овощей. Со льстивой улыбкой к нему подошел стюард и спросил:
— Что вам принести, сэр?
— Унесите меня отсюда, — был слабый ответ.
Тогда его быстро вывели, прислонили к стене, с подветренной стороны, и оставили.
В продолжение следующих четырех дней он вел простую безгрешную жизнь, питаясь галетками с содовой{*}. Однако ближе к субботе он исполнился самонадеянности и дерзнул отведать слабого чая с тостами. А в понедельник он уже объедался куриным бульоном. Он сошел с корабля во вторник и, когда тот дымя отходил от причала, посмотрел вслед с сожалением.
— Он уходит, — вздохнул мой приятель. — Он уходит. А с ним на два фунта еды... Моя собственность, которая мне не досталась.
Он сказал, что если бы ему дали еще денек, он наверняка бы со всем разобрался.
Так что я решительно воспротивился прогулке по морю. Нет, как я уже объяснил, не ради себя. Мне никогда не бывает дурно. Просто я опасался за Джорджа. Джордж заявил, что с ним все будет в порядке и ему даже понравится, но вот мне с Гаррисом он посоветует о прогулке по морю даже не думать: он просто уверен, что мы оба будем болеть. Гаррис ответил, что ему, собственно, всегда было странно, каким образом людям на море удается заболевать. Он сказал, что люди, должно быть, делают это нарочно, чтобы порисоваться. Он сказал, что ему, собственно, часто хотелось заболеть, но никогда не получалось.
Затем он начал травить байки о том, как пересекал Пролив в такую страшную качку, что пассажиров пришлось привязывать к койкам, а на корабле остались только две живые души, которые не заболели, — он сам и еще капитан. Иногда это был он сам и второй помощник, но, как правило, это был он сам и еще кто-нибудь. Если это были не он сам и еще кто-нибудь, тогда это был он сам.
Загадочный факт, но морской болезнью вообще никто никогда не страдает — на суше. На море вы натыкаетесь на целые сонмы больных, на целые пароходы. На суше я еще никогда не встречал человека, который имел хоть какое-то представление, что такое морская болезнь. Где эти тысячи тысяч страдальцев, которыми кишит каждое судно, скрываются на берегу — тайна.
Будь большинство человечества подобно субъекту, которого я видел однажды на ярмутском рейсе, я объяснил бы эту мнимую загадку с легкостью. Помню, мы как раз отошли от Саутэндского пирса; он высунулся в один из люков крайне опасным образом. Я поспешил на помощь.
— Эй! Ну-ка назад! — сказал я, тряся его за плечо. — Свалитесь за борт.
