Сергей Прокопьев - Ёксель-моксель
Сельмаг — название историческое, по-новому он возвышенно именовался «Арарат». Наверное, в качестве компенсации отсутствия гор вокруг села. Пока Савельич отоваривался в «Арарате», хрюканы исследовали пятачками его «подошву» в районе крыльца.
Возвращение домой имело другое построение колонны. Впереди галопировали Васька с Борькой. Савельич степенно следовал за ними. Все объяснялось тонкой психологией. Нетерпеливый Савельич, собравшись в магазин, всегда боялся, что за минуту до его прихода закончится хлеб, чай или другой остронужный продукт. Например, «детская». Так он любовно называл чекушечку. Отягощенный сумкой, шел без спешки. Даже с «детской» в кармане не торопил события. А куда они теперь денутся? Тогда как хрюканов к дому подстегивала мысль: вдруг без них хозяйка наполнит пойлом корыто и кто-нибудь покусится на вкуснятину?
Рэмбо в сельмаг не ходил. Его больше пленил соседский двор. Любил погонять тамошнего петуха, потоптать его гарем, но особое удовольствие доставляло издевательство над соседским псом. Праздником души было подразнить сидящего на цепи, позорно загнать его в будку, показать, что оскаленные зубы и лай — это смех в коробочке. Собак Рэмбо не переваривал.
На фоне такой антипатии внук Савельича Генка приволок кабыздоха. Из породы двортерьеров.
— Деда, пусть у нас живет. Амур все одно не вернется.
— Вот это волкода-а-ав! — оценил пополнение дед. — Как назовешь?
— Титаником, — не задумываясь, окрестил внук.
— Эту шмакодявку Титаником?! — расхохотался Савельич. — Тузик — самое большое.
Песик был из серии «до старости щенок». Со среднего кота размером. И какого-то мусорного вида. Со всех сторон шелудивый экстерьер. Шерсть в репьях, немытого цвета…
Да не судите, как говорится, и не попадете в лужу. Титаник, попав на новое место, без раздумий подбежал к забору и задрал ногу влажно пометить территорию. Но не успел разойтись в вышеназванном процессе, на него вихрем налетел дворовый пахан. Рэмбо, как и Савельич, принял чужака за недоделанного Тузика. С ним, Рэмбо, хряки многопудовые боялись связываться, а тут какое-то облезлое чучело с цыпленка ростом права начинает качать, туалеты, где ни попадя, устраивать.
Рэмбо по своей бандитской сути рассчитывал врасплох застать соперника и садануть ему, увлеченному естественным делом, прямо в глаз, чтобы поставить навсегда точку в вопросе ху есть ху в данном регионе. Титаник и в трехногом состоянии не растерялся. Умело увернулся от разящего око клюва и сразу прыгнул в атаку — пасть щелкнула в опасной близости от шеи Рэмбо. С десяток перьев осталось в зубах у Титаника. Еще бы чуток, и они отведали куриной плоти.
Если в предках у Рэмбо были ярые ненавистники собак, у Титаника, несмотря на его неказистость, в очень отдаленных родственниках, похоже, имелась овчарка, натасканная рвать жертве горло. Во всяком случае, Рэмбо ошалело отскочил в сторону с видом: что за на фиг?! И проворно взлетел на поленицу. Шмакодявка заставляла серьезно относиться к себе.
С того момента началась война за лидерство. Рэмбо, используя летные качества, нападал на самозванца из-под дворовых заоблачных высот. Подкараулит соперника и, как орел, разящим камнем падает Титанику на спину, стараясь одним ударом раскроить голову. Налетит, клюнет и ракетой взмывает на забор, сараюшку или поленицу. В честный бой не ввязывался. Из-за угла норовил.
Потери имели место с обеих сторон. Титаник носил на спине и голове глубокие следы стальных когтей и железного клюва. Рэмбо утратил немалую часть красоты хвостового и телесного оперения. Тем не менее, никто не сдавался.
Зато Лидка с наступлением военных действий почувствовала себя человеком. Увлеченный разборками, Рэмбо не вязался к ней. Тем более, если во дворе был Титаник. Лидка, идет ли в сад, огород или туалет, манила за собой Титаника кусочком колбаски.
— Отгрызи этой твари башку клювастую! — просила. — Чтобы неповадно на людей кидаться!
В то раннее утро Лидка, соблюдая все меры предосторожности, с противопетуховой дубинкой, вышла на крыльцо…
Савельич выронил на портки чашку с горячим чаем, когда услышал пронзительное:
— Ура-а-а-а!
Невестка стояла на верхней ступеньке и, как саблей, размахивая защитной палкой, радостно орала. Было от чего блажить на всю Петровку. Посреди двора валялся петух. С первого взгляда батальное полотно красноречиво вещало: впредь террорист никого не тронет. Клюв с головой валялся слева от крыльца, туловище с когтями — справа.
— Ура! — кричала Лидка. — Ура-а-а!
Наконец-то можно спокойно дышать в этом зверинце. Крылатая тварь получила по заслугам.
Савельич поворчал на Титаника за самосуд, сменил портки и тут же уронил на них следующую чашку с обжигающим нежные места напитком. Невестка снова орала на крыльце.
— А-а-а-а!!! — истошно вопила, пугая куриц, Борьку с Васькой и всю Петровку! — А-а-а!
И опять крик был логически оправдан.
Нет, чуда не произошло, голова Рэмбо не приросла к туловищу. В загорелую упитанную Лидкину ногу мертвой хваткой впился Титаник.
Жизнь продолжалась.
ЁКСЕЛЬ-МОКСЕЛЬ
Десять лет назад с Лехой Тетерей случай произошел. Не успел познакомиться с одной девицей — та в декрет. Не сильно Леха расстроился. «А, ексель-моксель! — сказал себе, — когда-то все одно хомут надевать».
Моя мама, Анна Михайловна, говорила: молодые все симпатичные. Лехина жена была исключением. Не Баба-яга, но из близкой родни. «Какая разница-заразница, — не расстраивался Леха. — Возьмешь красавицу, она из тебя сохатого-рогатого начнет мастерить…»
Шесть лет вместе прожили. Как-то Леха возвращается с работы… По дороге три литра — свою норму — пива купил. Со сладкими мыслями: сейчас оттопырюсь до упора, — открыл дверь квартиры… И захлопнул с вытаращенными глазами. С наружной стороны к двери не было претензий, тогда как изнутри одна табуретка расхлябанная осталась да на подоконнике ракушка из Сочи. И голые стены.
— Ёксель-моксель! — побежал Леха к соседям. — Обокрали!
Вышло хуже. Согласно пословице: «Только муж не знает, что жена гуляет». Его далеко не красавица, оказывается, целый год с одним казахом, несмотря на бабуягиную фотогеничность, из Лехи «сохатого-рогатого» мастерила.
Создав законному мужу густую ветвистость на лбу, казах поехал доделывать начатое в свой аул. Подогнал фургон и вместе со всем скарбом Лехино сокровище погрузил.
— Ну, ексель-моксель, — поклялся на руинах семейной жизни Леха, — чтоб еще хоть одна баба переступила мой порог!
И сел пить пиво с водкой. При этом яростно пел: «Отцвела любовь-сирень, вот такая хренотень!»
Насчет баб четыре года свято держал страшную клятву. С попугаем делил жилище. А завел его не из магазина «Оазис».
Рот у Лехи дырявый. Крошки, как горох из худого мешка, на пол сыплются. Леху прореха не колышет, а воробьям — радость. Летом постоянно харчуются на балконе.
В один холостяцкий день Леха глянул на крылатых нахалявщиков, ба! — вместе с ними попугайчик прилетел столоваться. Разноцветный, как из шоу.
— Ёксель-моксель, — удивился Леха, — прямо филиал Африки у меня открывается. Того и гляди, крокодилы с бегемотами нарисуются.
Крокодилы не прилетели, зато попугай постоянно поддерживал балконную Африку. Регулярно с воробьями заруливал. Спелся с ними, будто на одной пальме вылупились.
— Ёксель-моксель, — как-то, глядя на несерьезную одежонку заморского гостя, прикинул Леха. — А холода нагрянут, что зачирикаешь в своем эстрадном полуперденчике? Воробьи — пройдохи морозоустойчивые, а твои цветастые перышки облетят с первым снегом.
Человек Леха был сердобольный. «Простодыра чертова!» — называла его до убега в аул жена.
Глядя на попугая, Леха вспомнил голопузое детство и, выручая теплолюбивую птаху, навострил ловушку: ванночка детская, перевернутая кверху дном, на палочку одним краем опирается, под ней семечки. К палочке привязана леска, на другом конце которой Леха лежит в комнате под балконной дверью. Попугай прилетел на семечки, а дальше как в песне: «Ну, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети».
Словил попугая, как когда-то синичек. Возник вопрос имени спасенной от зимы птахи.
— Ты, ексель-моксель, в своей Африке был каким-нибудь Мандейлом или Чомбой, а у меня будешь Фаней! И не балуй! — окрестил Леха крылатого сожителя.
Купил ему красивую клетку, чтобы все как у людей. Фаня с ходу «как у людей» отверг. Хватанул с воробьями воли, после чего жить за железными прутьями наотрез отказался. Закатывал скандалы и голодовки.
— Дурак ты, ексель-моксель, ни разу не грамотный! — сказал Леха и навсегда открыл клетку.
Лехин приятель, заядлый голубятник, как-то зашел с добрым жбаном пива и забраковал Фаню на человеческую речь.
— Напрасный труд, — сказал орнитолог-самоучка, — твоего попку учить — только язык мозолить! Не из породы говорливых.
