Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям

Благодетельница вернулась довольно быстро и протянула мне и Остапу, виновато улыбаясь, по шоколадной конфете.

— Кушайте на здоровье… Берегла на крайний день… Мне папа…

— Да мы пошутили, — сказал Остап и взялся за гроб.

— Не пущу! — закричала она, отталкивая меня. — Не пущу!

— Успокойтесь ради Бога. Гроб от вас никуда не денется, Остап облизнулся. — Мы же не барышни — конфеты лопать… Нам бы закурить.

— Так что же вы мне сразу не сказали, господи?.. Папе запретили… У него в кабинете… Почти целая коробка сигар… Он все надеялся еще попробовать…

Оставшиеся пролеты лестницы гроб казался нам пушинкой, и мы были готовы расцеловать почившего в бозе за воздержание.

К солидным, душистым, с золотым ободком настоящим гаванским сигарам нам еще добавили огромный лавровый венок.

Но тут Остап вдруг воспылал горячим любопытством к холодному, индифферентному, безвременно ушедшему родителю из родителей, по деликатному выражению скорбящей дщери.

Меня, с драгоценной коробкой в руках и тяжелым жестким венком на шее, Бендер не церемонясь выставил на лестницу.

Я, в ожидании конца импровизированной гражданской панихиды (без проникновенной речи там явно не обошлось), долго пересчитывал стынущими подошвами проклятые ступени, злясь на сигары, тихо шуршащие в постепенно набирающей вес коробке, и ненавидя двухпудовый, шелестящий негнущимися листьями венок. Конечно, я бы мог положить его на санки или прислонить к стене, но мысль, что эту семейную реликвию, эту заслуженную регалию сопрет какой-нибудь зашедший культурно помочиться в подъезд бывший интеллигент, давила камнем. А отправиться в пенаты без Остапа я бы не рискнул даже под страхом смерти.

Наконец я отчетливо услышал звук открываемой двери и не очень отчетливо — прощальный поцелуй.

Когда бодрое высвистывание турецкого марша достигло места моего изнуряющего бдения, я ненавязчиво спросил:

— Мадмуазель тебе понравилась?

— Слишком тоща, не в моем вкусе.

— А чем вы там занимались?

— Запомни, Остен-Бакен, любопытство не порок, но большое свинство… Впрочем, ты имеешь право знать… Она вдохновенно зачитывала мне выдержки из восторженных отзывов современников, а я скрупулезно инвентаризировал единственное достойное внимания из блистательного наследия прошлого лавровые венки. Там еще семь штук различного калибра. И душа моя не успокоится, пока они все не побывают на твоей шее.

— Но зачем нам столько лавров?

— А еще кулинар-любитель! Посоветуйся на досуге со своей чрезмерно пухлой Молоховец о пользе лаврового листа. Самое изысканное кушанье, будь то тушеная крыса или суп из издохшей болонки, для людей, знававших метрдотелей и ананасы в шампанском, не имеет реальной прелести без двух-трех перебивающих даже самый отвратный аромат листиков. Сегодня же мы раздербаним венок на равные части, а завтра… Нет, чуть позднее… Завтра мы без излишней помпы хороним достойного лауреата, а потом…

Дальнейшее я до сих пор вспоминаю с резью в желудке.

Бендер в кратчайший срок превратил не заслуженные нами лавры в устойчиво бьющий продуктовый родник. Молоховец обрела второе дыхание, прочно открывшись на разделе «Кушанья для служителей». Но я теперь безоговорочно верил, что вот-вот потребуются и другие рецепты.

Умело чередуя аппетитные подношения и энергичные утешения, Остап уже через неделю овладел вторым венком и нацелился на третий…

Но тут нас принудительно-добровольно мобилизовали в редеющие ряды истощенной неумеренными боями Красной Армии.

С одной стороны, мы нюхнули казармы и муштры, а с другой — неожиданно оказались в теплушке, мчащей нас от агонизирующей (и как только выкарабкалась коммунистическая гидра — на горе прогрессивному человечеству) столицы на хлебную самостийную Украину.

По прибытии, не дожидаясь фронтовых радостей, мы благополучно дезертировали в заснеженную степь, да не одни, а в полном ротном составе, объявленном позже героически сложившем головы во имя социалистического отечества в неравной схватке с оголтелыми хохлятскими бандами.

Глава 17.

ИЗЫДИ, САТАНА!

«В один из веселеньких промежутков между Махно и Тютюником…»

В богатом хатами селе нас чуть не отдубасили веселые усатые хлопцы в широких штанах и барашковых папахах. На крепком хуторе чуть не затоптали трудолюбивые аккуратные немцы- колонисты.

И мы с Остапом, как два холостых волка, разочаровавшиеся в добрых парубках и гарных дивчинах, шли и шли по заметенным снегом шляхам, загодя огибая возможные конфликты и инциденты, помня о мнительности и неразумности «обрезов», об удалом посвисте лихих шашек, об угрюмом чавкающем покалывании замаранных свежим навозом кулацких вил.

Плелись, пока не кончились красноармейские сухари, железнодорожный спирт, вонючая махорка и уворованное сало.

— Выживу — женюсь, — сказал я, проваливаясь по колено в очередную предательскую ямину, забитую снегом.

— Это на ком? — найдя силы на усмешку и помощь мне, спросил Остап.

— Разумеется, на Инге!

— Ответ, достойный не мальчика, но мужа. Давно пора сорвать созревший плод, а то его сорвет другой, более энергичный воздыхатель.

— Она писала, что будет ждать хоть сто лет!

— Думаю, сто лет мы с тобой в условиях, приближенных к гибельным, не протянем, а вот до утра…

И тут, на наше счастье, Бендер заметил впереди какие-то нелепые очертания и тлеющий огонек.

— По крайней мере, обогреемся.

— Зря винтовки на станции выбросили.

— Остен-Бакен, Остен-Бакен… Да нас, наивно вооруженных, уж давно бы закопали на майдане и ни креста, ни звезды не поставили.

— А вдруг там бандиты?

— Сомнительно. Вдали от «железки» им пограбить толком нечего.

— Тоже верно.

— Отложим внутрипартийную дискуссию на следующий раз… Не отставай, жених на выданье!

Едва заметная тропа привела нас к двери, вделанной прямо в срезанный вертикально склон холма. Рядом из узкого оконца сочился тусклый свет.

Бендер, как всегда, решительно долбанул кулаком в крепкое, схваченное железом дерево:

— Эй, люди добрые, есть кто живой?

Мы замерли в ожидании.

За дверью кто-то закряхтел и закашлял.

Воспрявший Бендер сменил кулак на вежливые костяшки пальцев.

— Впустите, Христа ради, обездоленных и обмороженных, безнадежно заплутавших, — взмолился он голосом заблудшей во мраке овцы, отбившейся от стада.

— Изыди, сатана!

Голос из пещеры был тверд и беспощаден.

— Псих, без подделки псих, — зашептал я в ухо озадаченному Остапу.

— Вроде не очень буйный. Ну, укусит разок, зато в тепле, — бендеровский кулак начал совершать амплитуду.

— Так ты с ним подипломатичней, подипломатичней.

— Послушай-ка, любезный, у нас тут случайно с собой мешок ассигнаций, обеспеченных золотом самого Степана Петлюры. Можем запросто поделиться!

Пещера без промедления отозвалась:

— Изыди, сатана!

— А табачку турецкого, с ментолом, не желаете? продолжал вопрошать елейный искуситель. — Полфунта не пожалеем!

— Изыди, сатана!

— Водка «Смирновская», свежеоткупоренная, в граненом запотевшем стакане, без закусона!

— Изыди, сатана!

Я дернул Остапа за рукав:

— Не пора ли ему сменить пластинку?

Бендер временно отступил для совещания на вытоптанную мной запасную позицию.

— Судя по фразеологии, мы напоролись на религиозного отшельника-фанатика.

— Этот ни за что не откроет.

— Надо мыслить.

— Почем опиум для народа? — заорал я сердито, чувствуя, что пустые кишки вот-вот смерзнутся в ледяной смертельный комок. — Старец вшивый!

— Попрошу вас, штабс-капитан, в присутствии женщины не выражаться, — произнес вдруг Остап командирским строгим тоном и отвесил мне разъясняющий пинок.

— Так точно, господин полковник!

— Ваше монашество, поимейте сострадание, — Остап припал грудью к двери. — С нами несчастная женщина. Прекрасная роза, увядающая на пронизывающем ветру.

Отшельник не отзывался.

После повторного инструктирующего пинка я вспомнил роль.

— Шарман, оля-ля! Плезир, оля-ля! — запели мои стынущие губы, и, чтобы произвести более захватывающее впечатление своими амурными прелестями, я принялся вытанцовывать самый похабнейший канкан, задрав полы шинели. — А ба лезом! А ба лезом! А ба лезом!

Но, видно, перестарался.

Пещера отреагировала на мой концертный номер уже осточертевшим: «Изыди, сатана!»

— Кто тебя просил исполнять репертуар неопытной проститутки? — прошептал Бендер, обнимая меня за онемевшие плечи. — Приготовься, Остен-Бакен, сейчас я буду тебя насиловать.

— Это в переносном смысле?

— В самом прямом. Только прошу, не очень сопротивляйся, но кричи как можно громче, по-девственному.