Антидекамерон - Кисилевский Вениамин Ефимович
Прошло три дня, я уже успокоился, Лариса мысли не загружала, делал я утренний обход – и заглядывает в палату сестра, говорит, что зовут меня к телефону. Иду я в ординаторскую, беру ждущую меня трубку – она, Лариса. Сбивчиво извиняется, что беспокоит меня, посоветоваться хочет. Боли у нее в животе появились, не знает, как поступить, – может быть, лекарство какое-то принять надо или просто грелку? Встревожило меня это, спрашиваю, в состоянии ли она прийти в больницу. Отвечает, что, наверное, в состоянии, только больно очень. День, к счастью, не операционный был, сказал я, что сейчас я сам к ней приду, пусть адрес свой сообщит. Она сначала отнекивалась, неудобно-де ей и не смеет она, потом все-таки согласилась – утешила, что от больницы недалеко живет, за десять минут доберусь. Объяснил я все Рудницкому, отпросился и заторопился к ней.
Жила она в самом деле близко, быстро добрался. Открыл калитку, в дверь ее позвонил. Отворила она мне сама, дома никого не оказалось. И я сразу обратил внимание, что она, хоть и дома на больничном, глаза и губы подкрасила, а коса на груди, когда увидела она меня, прямо-таки ходуном заходила. Но я это просто краешком глаза отметил, не до того было. Разделся, пошел вслед за ней в комнату. Она легла на застеленную кровать – и смотрит на меня жалобно. Стал я ее расспрашивать, где да как болит, не съела ли чего подозрительного, язык обозрел, пульс пощупал – вроде бы ничего страшного.
– Расстегнитесь, – говорю, – я живот посмотрю.
Распахнула она халат – а под ним только трусики узкие. И марлевая нашлепка на животе, еще не снятая. Я отклеивать ее не стал в таких условиях, вокруг нее пальцами подавил – живот мягкий, опасений не вызывает, хоть и кривилась она, когда я поглубже трогал.
– Так где все-таки болит? – спрашиваю.
А у нее глаза уже до краев слезами наполнились, показывает пальцем на сердце и носом шмыгает:
– Вот здесь у меня болит, Лев Михайлович…
Тут уж круглым идиотом надо было быть, чтобы не понять, что прикидывается она, выдумала все, чтобы заманить меня к себе. С одной стороны, что там говорить, польстило мне это, но с другой подосадовал на нее: ну, если бы вечером она это придумала, планы какие-то вынашивала, тогда бы еще куда ни шло. Но с работы срывать, знает ведь, что не прохлаждаюсь я там… Сижу возле нее на кровати, гляжу на ее мокрые глаза, спрашиваю напрямую:
– Зачем вы это сделали?
И слышу в ответ, что так ей вдруг меня увидеть захотелось, что совладать с собой не смогла, позвонила. Я, конечно, волен теперь презирать ее за это, но все же надеется она, что правильно ее пойму, не стану на нее сердиться. Потому что иначе никогда не простит она себе. Такое вот любовное признание с оголенной грудью и марлевым прямоугольником на животе.
– В самом деле вот здесь тяжко мне, Лев Михайлович. – Взяла мою руку, приложила к левой груди, своей рукой сверху придержала, чтобы не отдернул, тоненько попросила: – Посидите немного со мной, пожалуйста, не уходите.
У меня в голове мешанина какая-то; испытание, должен сказать, не для слабонервных, когда такая деваха твою ладонь к своей теплой груди притискивает, а грудь такая, что сам Рубенс поахал бы. Я еще ничего ответить не успел, а ладонь моя уже сжала ее, словно рука отдельно от меня жила. И от этого ощущения кровь не только к голове вмиг прилила, а Лариса тут же, времени не тратя, другой рукой обхватила меня за шею, притянула к себе, целовать начала. Губы – как огонь. Хотел бы я посмотреть на нормального мужчину, который бы отбиваться, вырываться стал. Единственное, что не позволил я себе – сам не разделся и до логического завершения процесс не довел. Все-таки до конца из врачебного образа своего не вышел, хоть и распирало меня желание до невозможности. Не последнюю роль сыграло, что со дня операции две недели всего прошло, повязка на ее животе – как меч между Тристаном и Изольдой…
И стали мы с ней встречаться. Никого тем не удивили. Что необычного в том, если холостые парень и девушка понравились друг другу, вместе время проводят? Больничному начальству даже выгоден был наш роман – вдруг женюсь я на Ларисе, останусь в Ольгинской. Проверенный способ удержать в захолустье приехавшего молодого врача – так, например, когда-то москвич Сапеев здесь осел. Не всем, конечно, наша любовь по нраву пришлась, некоторые сестры и одна молодая докторица из терапии виды на меня имели. Докторица так вообще напропалую заигрывала со мной, разве что в открытую себя не предлагала. Она-то и насплетничала мне, что Лариса, оказывается, замужем побывала. Выскочила, когда ей только семнадцать исполнилось, да недолго женой побыла – муж ее, шофер, два года назад в аварии насмерть разбился. Интересно, что Лариса никогда мне об этом не рассказывала, а я, узнав, делал вид, будто ничего о том не ведаю. Хоть и по-мальчишески обидно мне было, что замужем Лариса побывала, какой-то не такой светлой для меня стала она со своими серыми глазами и девичьей косой.
Но имела эта новость и свои положительные оттенки – на Ларисину девственность я бы уже не посягнул, такая проблема могла меня не беспокоить. Что для меня, залетной птахи, тоже было немаловажно – не чужим, не случайным для меня сделалась она человеком. Тем не менее складывались наши отношения странновато для двоих, едва не совокупившихся в первый же день, когда остались наедине. Я к ней в дом не заходил, не манило общаться с ее родителями. И с ее старшим братом, тоже шофером – видел его однажды, – здоровенным чубатым парнем. Но и к себе Ларису не приглашал, а она, что так же любопытно, в гости ко мне не напрашивалась. То ли покорно ждала, когда я сам позову ее, то ли уверилась, что никуда я от нее не денусь, не форсировала события. Она уже приступила к работе, встречались мы, когда у обоих такая возможность появлялась. В кино иногда ходили, по воскресеньям с утра забирались куда-нибудь подальше от людских глаз. Май уже настал, весна в том году была очень ранняя, на тепло не поскупилась.
А весна сибирская, должен сказать вам, это нечто. Красотища неописуемая. Тайга не тайга, но через полчаса всего можно было оказаться на опушке былинного леса, с гигантскими соснами, кедрами, с дремучими зарослями; идешь по едва приметной тропинке, как по сказочному королевству, на полянку вдруг набредешь – дух захватывает. Там у них такие цветы растут, жарками называются, нигде их никогда больше не встречал. Названию своему соответствуют – просто маленькие раскаленные солнышки. Горят в молодой зеленой траве – глаз не оторвать. Ну, мы с Ларисой, конечно, не только гуляли и восхищались, было и чем другим заняться. Особенно, когда она пальто на легкую курточку сменила. Вот тогда-то я, сам до предела накалившийся, и давал себе слово, что уж завтра или даже сегодня же непременно затащу ее к себе домой. Но всякий раз мешало что-нибудь – то меня в больницу звали, то у нее вечерняя смена была, точно специально кто-то терпение наше испытывал. Надо сказать, что звонить Насте я бегал по-прежнему, отношение к ней не изменилось. И жалуясь, как скучаю по ней, как волнуюсь за нее и нашего ребенка, предателем себя не чувствовал. Говорил уже, что как-то не пересекалась тяга моя к Насте, обитавшей так далеко от меня, с тем, что было у меня с Ларисой, до которой рукой подать, в самом прямом значении этого слова. Но все-таки ощущение было не из простых. Хоть и взял я с Ларисы клятву, что не будет она подслушивать мои с Настей разговоры, все равно осадок держался. Говорить нежные слова одной своей женщине, зная, что другая может их услышать – хуже не придумать. А Настя скоро должна была родить, и Лариса, проведя нехитрые арифметические подсчеты, знала, конечно же, об этом. Надо отдать ей должное – ни разу не заговорила со мной о ребенке. Понимала ведь, что, если не захочу я, чтобы мой ребенок рос без отца, должен буду покинуть и Ольгинскую, и, само собой, ее тоже.
Недели три длились мои ничем не заканчивавшиеся гуляния с Ларисой, и я, изведенный этими мученическими свиданиями, полностью созрел для последнего шага. Даже перезрел. Было воскресенье, но Лариса работала, ее смена до пяти длилась. Договорились мы с ней, что встречу ее после работы. И я, дожидаясь этих пяти, твердо решил уже, что поведу ее к себе. Заранее бутылку вина купил и торт, постель перестелил, чтобы все пристойно было. А без двадцати четыре заявился почтальон, принес мне телеграмму. Настина мама сообщала, что Настя родила девочку…
