Александр Шаргородский - Иерусалимские сны
Когда я встречаю влюблённого — я готов обнять весь мир, расцеловать полицейского и подарить цветы налоговому инспектору. Небо во время таких встреч для меня — самое голубое, море — самое огромное, и я люблю всех, даже себя.
Когда я наталкиваюсь на мизантропа — я ненавижу мужчин и женщин, молодых и старых, красивых и уродливых, богатых и бедных, чернокожих и белокурых, аристократов и бродяг, я ненавижу всех, своего собеседника и себя.
С праведником я чист, я хочу вывести свой народ из рабства, я хочу спрятать преследуемых, раздать все деньги бедным, забраться на вершину Гималаев и искать истину.
Я встретил зануду — и мы целыми днями жаловались друг другу на печень, погоду и качество голландского сыра. Мы брюзжали на кофе в кофейнях, плевались после спектаклей, ворчали на бифштекс и воротили нос от сирени, мы были недовольны правыми и левыми, раввинами и горами, солнцем и луной, жизнью и друг другом.
Я повстречал весельчака — мы радовались дождю, смаковали дрянной чай, пьянели от пения птиц, хвалили врагов, восхищались идиотскими фильмами, друг другом и Божьим замыслом, каждый мужчина для нас был Спиноза и каждая женщина — мадонна.
Я познакомился со сплетником — и мы часами мололи языками, перемывая косточки соседям, сослуживцам, родственникам, чьим-то женам, чьим-то мужьям, умершим героям, президентам, ученым. Не было такой гадости, которой бы мы о них не сказали, и чем чище был человек — тем грязнее была сплетня о нём.
Я встретил молчальника — и мы часами молчали, слушали Грига, или как падает снег, или как течёт время. Мы слушали, как спускается на город печаль, как души восходят к звездам, как шепчутся влюблённые в далеком саду…
Я встретился с хасидом, — и мы танцевали бурные танцы, пели библейские песни, рассказывали мудрые притчи и благословляли детей на улыбку и радость.
Я повстречал музыканта — мы говорили о Вивальди, о скрипках Паганини, о качестве фраков, о палочке Тосканини и о Верди, который умер под забором.
Я столкнулся с вором — мы делились, как лучше залезть в карман и как — в сумочку, что лучше брать — табачную лавку или магазин оптики, и, беседуя, мы воровали ложечки, салфетки, блюдца и чашечки.
Я познакомился с одним мечтателем — мы читали поэтов, летали меж звёзд и залетели в страну, где все жили весело и великодушно, где отдавали своё тепло и забирали чужой холод, где женщины были прекрасны и добры и не ходили на работу, а если работали — то их туда носили на руках; где всё было полно любви, возвышенной и бесконечной.
И я встретил торговца — мы хвастались нашим богатством, мы продавали меха и женское тело, баранину и великие фильмы и на всём делали деньги. Прежде, чем что-то предпринять, мы думали, сколько на этом заработаем — на женитьбе, на дружбе, на стихах. За деньги мы могли всё купить, продать и продаться.
Я познакомился с бессребреником — мы сорили деньгами, раздавали зарплату зевакам на улице, ничего не запрашивали за наши пьесы и давали деньги в долг без процента, а потом долг не забирали; мы кидали банкноты нищим и музыкантам. Мы не говорили о деньгах, не делали их и не думали о них. Мы оценивали человека по карману, если этот карман был дырявым.
Бог мой, я много прожил, я многих встречал, я даже не рассказал тебе обо всех, кого я встречал, потому что о некоторых встречах мне не хотелось бы говорить. Я многих встречал, — но больше не хочу встречать всех, попадающихся на пути. Пошли мне добрых, пошли мне радостных и великодушных, весёлых и открытых, влюблённых и мечтающих, парящих и танцующих. Пошли мне их — и Ты увидишь, какой я буду очаровательный…
* * *Однажды меня потянуло к морю.
Был дождь. Я люблю море в дождь. Скачущие по воде капли, мокрый песок…
В Авоты, в детстве, когда на море начинался дождь, — все бежали в панике. Накрывались одеялами, штанами, полотенцами, набивались голыми в кафе «Кайя», пили кефир, жевали ватрушки, рассказывали истории, ржали… Получалось какое-то братство мокрых весёлых людей.
Я люблю море в дождь.
Я ехал на втором этаже автобуса и слушал дождь. «Сторми везе», — пел дождь голосом Эллы Фитцжеральд.
Пляж был пуст. Бегала одинокая собака. Под деревянной крышей потягивали кофе.
Я сел в кафе и смотрел на море. Оно успокаивало.
Я вспомнил старика на иерусалимской стене и подумал, что море баюкает не хуже, чем звёзды…
Невдалеке я заметил человека богатырского сложения. Он учил детей плавать. До меня доносился чуть картавый голос.
— Руки-ноги, — командовал он, — руки-ноги!
Балтийская волна детства качнула меня.
Я вскочил и, как в Авоты, побежал на этот голос.
— Левиафан, — крикнул я, — привет, Левиафан!
Он узнал меня сразу — будто вчера расстались.
— Привет, чучело! — он обнял меня. — Поплывем в Яффо?
Без долгих слов мы бросились в воду.
Яффо возвышался в нескольких километрах.
— Ногами, шевели, ногами! — шумел Оскар. — Ты совсем разучился плавать! Что ты делал все эти годы, чем занимался?
— Я писал, — тяжело дыша, ответил я.
— Читал, читал, «Исход Шапольского», замечательно! «Дерево живёт сто лет», — сказал Гур. «А еврей — сто двадцать!» — ответил Шапольский». Я плакал, Оскар плакал, — повторил он, — ты сделал невозможное.
— Спасибо, — сказал я.
— Ногами, давай ногами! А что правая рука — онемела?!
— Я больше не могу, — выдавил я.
— На спину! — приказал он.
Мы перевернулись — дождь бил нам прямо в глаза.
— Что ты тут делаешь? — спросил Оскар.
— Выясняю, почему не вернулся дед.
— Ну, и почему?
— Не знаю, пока не знаю.
— Надо было сразу обратиться ко мне.
— Кто бы мог подумать, что ты здесь!
— А где ещё мог быть Оскар?! Или ты решил, что я сыграл в ящик? Я ещё не скоро сыграю. А, может быть, и вообще… — он загадочно замолчал.
Тёплые волны качали нас.
— Если эксперимент удастся… — протянул он.
— Какой эксперимент?
— Пока все на стадии гипотезы, — ответил Оскар, — но если эксперимент удастся — мы спасены!
— От чего, Оскар? — недоумевал я, — и кто это — мы?
— Ты, я, эти мальчики, все эти менчи вокруг, любимые мои менчи! Нам не будет страшен никакой Гитлер, никакой Амман, никакие террористы. Ты понимаешь, о чём идет речь?
— Не совсем, — признался я.
— Тогда поплыли, ноги, ноги! И рожу — в воду…. Нас мечтают уничтожить, чучело, не знаю — от ненависти ли или от скуки… Я давно уже занимаюсь этим. Но я ждал Мессию. Больше ждать не могу…. Поэтому — эксперимент! На себе! Ну, теперь догадываешься?
— Нет, — сознался я.
— Человека нельзя убить! — произнес Левиафан, — только Бог имеет право лишить жизни! Мы никого не убиваем — это нас хотят уничтожить! Так вот: фигу!
Он показал огромный кукиш куда-то в сторону Ливии.
— Мы будем всегда! Печи, террор, лагеря — чушь собачья!.. Как тебе это нравится?
— Мне это нравится.
— Первые результаты неплохие, — продолжал Оскар. — Мне дважды засадили в голову арабским камнем — и хоть бы что! Меня хотели сжечь в апельсиновой роще — и ничего! Короче, первые результаты — обнадеживающие. Пока говорить рано, но «импульс снизу» дан! Я тебе не говорил — я специалист по «импульсу снизу»!
— Не ухватываю, — сказал я.
— Прежде, чем Всевышний раздвинул нам воды, когда мы покидали Египет, нашелся еврей, который вошёл в них. Ты понимаешь — он верил, что они расступятся. И они расступились! Он дал импульс Всевышнему… Надо Ему намекнуть: «Человека нельзя убить!» Импульс на невозможное…
Мы вышли на берег. Дождь кончился.
На берегу сидел старик в шляпе из верблюжьей кожи.
— Профессор Кац из Ленинграда, — представил Оскар. — Силой невиданной воли останавливал троллейбусы, машины, во время войны — немецкие бомбы.
Профессор Кац оторвал от глаза подзорную трубу и поклонился.
— Я слышал о вас ребёнком, — сказал я, — вы жили на Литейном.
— Угол Пестеля, — добавил он.
— Сколько бомб вы остановили тогда, профессор?
— Мало. Я останавливал всего два месяца, пока меня не забрали… Отойдите, приятель, вы мне закрываете горизонт.
Он поднёс трубу к глазам.
— В такую погоду эти подлецы могут позволить себе все, что угодно!
Профессор Кац обшаривал горизонт своей подзорной трубой начала века.
Я ничего не понимал.
— Он останавливает, — пояснил Оскар. — Ему скоро сто лет, и всё это время он что-то останавливает: боль, гнев, ненависть.
— Ненависть я остановить не могу, — сказал Кац, не отрываясь от трубы. — Идите, не мешайте мне, а то я не замечу террористов и не смогу их остановить…
Мы возвращались в сумерках.
— Как ты можешь остановить ненависть? — спросил я.
— Приезжай ко мне в Хеврон, — ответил Оскар, — поговорим подробнее.
