Владимир Елистратов - Рассказы
Мы прилетели на Бали за несколько часов до Нового Года.
В темно-васильковых сумерках балийского вечера — черные силуэты пагод. Кажется, что пагоды сейчас стронутся с места и куда-то пойдут. Есть в их очертаниях что-то от на мгновение остановившегося странника в одежде, развеваемой ветром. Хорошо сказал. Всюду — голубиное воркование бамбуковых подвесок на океаническом легком бризе. Стрекотание насекомых, похожее на капанье майского дождика на газету. Жирная зелень джунглей в темноте, напоминающая причудливые нагромождения пластилина. Океан пахнет свежевымытым младенцем. Уже ночью он всё равно неуловимо зеленоватый. Балийцы ходят бесшумно. И даже со спины видно, что они улыбаются.
Мы искупались в море, раздвигая руками фосфоресцирующий планктон. Как будто пузырьки шампанского с подсветкой.
Посидели на берегу, слушая насмешливое бульканье бамбуковых виселок, дребезжание цикад и шуршание моря и джунглей. Десять тридцать. Пора.
Зальчик ресторана был, действительно, изысканный. Сочетание тишины бархата и задумчивости аквариума. В левом углу приглушенно ворковал мини-джаз-банд. Мэтр из Папуа Новой Гвинеи оказался неестественно худым, высоким японцем с иссиня-черными прямыми волосами почти до пояса и с кожей цвета в меру пережаренного зрелого каштана. Он улыбнулся моей супруге, как улыбаются симпатичной жене несимпатичного соседа и вложил в уста кену.
В правом углу сосредоточенно ворожила пальцами, бедрами и ресницами индонезийская чаровница.
Скорбный официант внес устрицы и «Шабли». Мы скорбно ели устрицы и маленькими глотками, как рыбий жир, пили «Шабли».
После устриц был перерыв, и каштановый японец курил сигары «Ромео и Джульетта», томно запрокидывая голову и медленно колыхая волосами, как конь хвостом.
Я заметил, что мои движения замедляются. На часах было одиннадцать.
Затем пошел черепаховый бульон (вкусный) под экспериментальную «Катюшу». Пили змеиную кровь с тростниковым пивом (невкусно). Слева было медлительное ползание дамы по кровати с намеком на что-то из «Кама-сутры» для начинающих.
Жена зевнула. Я тоже. Потому что это заразное.
Снизу, с первого этажа ресторана, раздавался всё нарастающий шум. Это разгоралась местная плебейская встреча Нового Года. Там хохотали, орали какие-то местные глупости и танцевали под Бритни Спирс. Одиннадцать двадцать.
Нам дали ежей, балийский хип-хоп джаз, танец пальцев, виски и дуриан.
— Ёжики, — сказала задумчиво жена и опять зевнула.
— Да, — сказал я. — Ёжики-пыжики. — И тоже зевнул. Ёжиков не хотелось.
Потом был опять перерыв, какие-то этнические импровизации и «Ромео и Джульетта».
На первом этаже — конкретно зажигали. Туса шла в полный рост. Перевернулась пара столов. Танцевали под Таркана.
А на нас надели трудовые фартуки, выдали нам мюллеровские щипцы и двух лобстеров размером с молочных поросят.
Хрякокатицы, — сказала жена, покачиваясь на стуле. Это у нее вообще-то семейное — соревноваться в неологизмах.
Да, — сказал я. — Свинорак хоть куда.
И мы зевнули совместно.
Хард-блюз ввел нас в полное оцепенение. А внизу, кажется, уже кто-то качался на люстре. Одиннадцать пятьдесят. Мы обреченно ковырялись в этих членистоногих кабанах и печально думали, что Новый Год пропал.
В очередном перерыве мы переглянулись и, не говоря ни слова, встали, стыдливо потупив взоры, и вышли из зала.
А внизу творилось что-то невообразимое: несколько сотен китайцев, индонезийцев, корейцев и прочих малайцев орали, танцевали и водили веселые паровозики. Мы тут же выпили по двойному джину без тоника и подключились к паровозику. Одиннадцать пятьдесят пять.
Вообще-то ни я, ни моя супруга никогда не участвовали в паровозиках. Тем более с китайцами. Мы никогда не перекидывались мандаринами с японцами. Никогда не целовались с незнакомыми малайцами и малайками. Не участвовали в конкурсах, типа «кто кого перетолкает попой». Попой я почти насмерть перетолкал одного корейца, потому что у корейцев попы меньше, чем у россиян. Жена тоже толкалась с какой-то полинезийкой и затолкала ее в бассейн. После этого взорвались петарды и пришел Новый Год. Вся эта азиатская тусовка взревела, как брачующийся членистоногий кабан, и ринулась в бассейн. Мы купались в бассейне прямо в одежде, и я кричал «Танцы на воде, е-е-е-е!» И это было счастье. Счастье единения с массами. Причем, неважно, какой национальности. Никогда больше я так не любил жизнь, как в ту Новогоднюю ночь на Бали, одном из лучших островов планеты Земля.
А потом было утро. И неторопливое купание в теплом океане. И упорное неузнавание корейца, которого перетолкал попой, и малайки, с которой целовался взасос на глазах изумленных малайцев. И пагоды, и джунгли, и воркование бамбука.
Я вот что хочу сказать: Новый Год — праздник особый. Народный. Помните, что было сказано о декабристах? «Страшно далеки были они от народа». И ничего хорошего у них не получилось. Не надо отрываться от масс. В Новый Год надо качаться на люстре на Мальдивах, толкаться попами в Таиланде и водить паровозики в Малайзии.
А аристократов из себя потом будем корчить, когда проспимся.
Бардак вам да любовь!
В одном московском вузе, в котором мне приходилось когда-то подрабатывать (не буду говорить, в каком), есть две кафедры (не буду говорить, какие), которые находятся рядом. Буквально — две соседние двери. Между дверями — полтора-два метра.
У кафедр, как им и полагается, есть заведующие. Их фамилии с инициалами, разумеется, вывешены на табличках.
Так вот одной из кафедр заведует Попов М.И., а другой — Копчиков И.М.
Конечно же, про Попова и Копчикова в этом вузе ходит множество анекдотов. «Копчикова» и «Попова» все бесконечно склоняют и спрягают.
Как по заказу, Михаил Иванович, Миша Попов, которого я давно и хорошо знаю, — человек невысокий, очень полный, щекастый, немного несуразный и очень-очень добрый.
А Иван Михайлович, Ваня Копчиков, который тоже мне весьма хорошо известен, — худой, длинный, какой-то весь бугристо-костистый и нрав имеет колючий, вспыльчивый и желчный. В глубине души он тоже добрый и даже ранимый. Но об этом сразу не догадаешься. Как и про Мишу Попова сразу не догадаешься, что не так уж он и прост. Хитрости у Миши хоть отбавляй.
Люди они совсем разные.
Например, если возникает какая-то служебная проблема, то Ваня Копчиков сразу бросается в драку, издавая свои излюбленные боевые кличи, типа: «Сейчас мы эту Сахару пропылесосим!» Или: «Сейчас мы эту мандулу унасекомим!» И пылесосит, и насекомит. Он очень любит «пылесосить Сахару» или «косить баобабы» или что-нибудь в этом духе.
Миша Попов — совсем другой. Если встает проблема, он первым делом широко улыбается и произносит свое любимое: «Да, это дело требует незамедлительного отлагательства», — и ничего не предпринимает. И в 90 % случаев проблема каким-то волшебным образом рассасывается сама собой.
Я не знаю, кто из них прав. Наверное, оба.
Много чего говорят в институте про Попова и Копчикова. Например, что «Попов задним умом крепок», а «Копчиков грудью стоит за своих коллег». Что «Попов — голова!», а «Копчиков всегда готов подставить плечо». Что «у Попова широкая душа», а «Копчиков — становой хребет факультета». И всё в таком же духе.
Оба, кстати, в перспективе метят в деканы. И постоянно идут споры о том, кто имеет больше шансов. Сторонники Попова утверждают, что круче всегда тот, кто больше, а приверженцы Копчикова — что побеждает всегда тот, кто выше.
При этом Миша и Ваня — большие друзья и ссориться не собираются.
Только один раз у них по пьянке наметилась несколько недружелюбная дискуссия, но тут же была улажена женами. Основательно прокньяченный Миша Попов кричал Ване Копчикову:
— А зачем ты, Ваня, в моей фамилии своей фамилией ударение переставил, а?!.
— Я, Миша, не переставлял! — кричал в ответ Ваня.
— Нет, переставил! Я, можно сказать, из духовного звания, сын священника, а ты, Ваня, из меня какого-то потомка задницы сделал!
— Я не делал из тебя задницу, Миша!
— Делал, Ваня!
— Нет, Миша, не делал! А моя фамилия, если хочешь знать, обозначает птицу!
— Она не птицу означает, Ваня, а хвостовой атавизм.
— Нет, Миша! Я не атавизм! Я ведь в сущности Кобчиков, а не Копчиков. А кобчик, Миша, — это такая красивая и гордая птица. А ты своей, извини, двусмысленной, прямо скажем, фамилией меня из гордой птицы сделал каким-то, прости за выражение, спинозадым ничтожеством!
— Это ты из меня сделал двусмысленого потомка, Ваня!
— Молчите оба, — хором сказали жены Миши и Вани Маня и Саня.
— Молчи, недвусмысленный пототмок задницы! — сказала Маня.
— И ты помалкивай, птица спинозадая! — сказала Саня.
И Миша с Ваней замолчали. И больше уже на эту тему никогда-никогда не заикались.
В общем, с Поповым и Копчиковым не соскучишься.
Но мне хотелось рассказать совсем о другом. Я много лет наблюдаю за семейной жизнью Попова и Копчикова. И эти наблюдения наводят меня на глубокие философские размышления.
